|
Они не вязались с его обликом - с первого взгляда человек производил впечатление ординарного, застенчивого. - Когда? - спросил я. - Может быть, в лагере? - В последнее лето. - В 1939 году? Во Франции? - Да. В лето перед войной. До сих пор не понимаю, как все это случилось. Мне обязательно нужно кому-нибудь рассказать все. Здесь я никого не знаю. Все повторится еще раз, пока я буду говорить. И может быть, я пойму. И может быть, оно останется. Мне нужно хотя бы еще раз... Он замолчал. - Вы меня понимаете? - спросил он через минуту. - Да, - ответил я и осторожно добавил: - Это нетрудно понять, господин Шварц. - Нет! Этого нельзя понять! - страстно, с жаром сказал он. - Она лежит там, внизу, в комнате с наглухо закрытыми окнами, в отвратительном дощатом гробу, мертвая! Ее нет больше! Кто может это понять? Никто! Ни вы, ни я. И никто! И если кто скажет, что понимает, - тот покривит душой! Я молчал, выжидая. Мне уже не раз приходилось вот так сидеть и слушать. Когда у тебя нет родины, потери особенно тяжелы. Нигде не находишь опоры, а чужбина кажется особенно чужой. Я пережил это в Швейцарии, когда получил известие, что мои мать и отец сожжены в концентрационном лагере в Германии. Мне долго представлялись глаза матери в огне крематория. Они преследуют меня и сейчас. - Я думаю, вы знаете, что такое эмигрантский колер [болезнь лошадей, похожая на бешенство; Ремарк применяет этот термин для характеристики людей, уже не способных контролировать свои поступки], - сказал Шварц спокойнее. Кельнер принес блюдо креветок. Я почувствовал острый голод и вспомнил, что с полудня ничего не ел. Я нерешительно взглянул на Шварца. - Ешьте, ешьте, - сказал он. - Я подожду. Он заказал вино и сигареты. Я быстро принялся за еду. Креветки были свежие и острые. - Мне неудобно перед вами, - сказал я, - но я очень проголодался. Поглощая креветки, я рассматривал Шварца. Он сидел спокойно, без нетерпения и раздражения, и смотрел на город, театрально раскинувшийся внизу. Я почувствовал что-то вроде симпатии. Он, видно, был свободен от фальшивых правил приличия и понимал, что если человек голоден, он будет есть, даже если рядом страдают, и что это нельзя считать бесчувственностью. Если ничем нельзя помочь другому - пусть голодный ест хлеб, пока его не отняли. Я отодвинул тарелку в сторону и взял сигарету. Я давно не курил - экономил деньги для игры. - На меня нашел колер весной тридцать девятого года, - сказал Шварц. - После пяти лет эмиграции. Где вы были осенью тридцать восьмого? - В Париже. - Я тоже. К тому времени я уже был сломлен... Наступило время Мюнхена. Агония страха. Я еще автоматически прятался и защищался, но сил у меня уже не было. Наступит война, придут немцы и возьмут меня. От судьбы не уйдешь. Так я решил и примирился с этим. |
