– Но этот подбородок… – Алек замолчал и нахмурился. – Ты стараешься вести себя иначе, правда? То есть, поскольку я не в себе, ты
считаешь, что должна мне во всем потакать. Придерживаешь залп из всех орудий, пока я снова не обрету рассудок?
– Но ты сам сказал, что я милая, нежная… Алек решительным жестом отмел все доводы Джинни и положил руку ей на грудь.
– Почему то я скорее представляю тебя женщиной, которая не терпит дураков.
– Так же, как и ты.
– Однако ты не всегда во всем соглашалась со мной, не правда ли? Разве мы не дрались, как кошка с собакой? Джинни прикусила язык. Она
не должна…
– Джинни, ведь это так? Мы постоянно ссорились…
– Даже вспом… сосчитать невозможно.
– Почему? Из за чего?
Джинни поперхнулась. Нет, нельзя признаться, сказать правду, иначе Алек может передумать и не допускать ее больше к делам.
Она нахмурилась, не осмеливаясь поднять на мужа глаза. Ведь он не изменился, просто казался более терпеливым, готовым понять ее точку
зрения. Кроме того, у Алека нет причин снова и снова вдалбливать ей привычные понятия о том, что прилично воспитанной леди, а что –
нет. Да ему и не было необходимости думать об этом. Даже сейчас, когда она стала частью его деловых связей, Алек по прежнему
оставался его милостью бароном Шерардом, хозяином и повелителем. Именно Джинни изменилась, пожертвовав своими принципами, и сделала
это с готовностью и добровольно. Она даже не сказала ни слова, когда он отказался показать ей, как управлять баркентиной, наоборот,
покорно склонила голову и с улыбкой взяла предложенный роман – «Гордость и предубеждение». И действительно стала именно такой, какую
мог бы пожелать самый требовательный из мужчин, – милой, доброй, нежной, уступчивой, жертвовала всем, не задумываясь, что отданное
так охотно, так добровольно никогда не вернется назад. Что же касается дел… тут Джинни просто удалось втереться не совсем честным
образом, а скорее вкрасться, осторожно, незаметно, как вор, как хитрая коварная женщина, у которой нет ни власти, ни могущества.
Иногда, в такие интимные моменты, как сейчас, она ненавидела себя за это. Но Джинни боялась, что искренность и откровенность лишь
заставят Алека отнестись к ней с чем то вроде отвращения и обыкновенное требование позволить ей разделить с ним его заботы и дела
покажется ему странным и неуместным.
Но имеет ли это какое то значение? Есть на свете что то более важное, чем этот мужчина? Нет. Ничего, по крайней мере для нее. Вот и
все.
Но что важно для него? И может, когда Алек очнется, то не захочет иметь с ней ничего общего. О, Джинни знала, он не покинет ее, но
что помешает Алеку просто отдалиться, перестать уделять ей внимание, воздвигнуть между ней и собой непроницаемый барьер равнодушия и
недоверия? Совсем как сегодня, на баркентине…
– Джинни, ты что, не собираешься ответить мне? Ты словно на далекой звезде. Ну же, вспомни, о чем мы спорили?
– Ни о чем особенно интересном.
И тут, испуганно охнув, Джинни бросилась на него, опрокинула на спину и начала целовать, лихорадочно лаская… Расстегнув его бриджи,
Джинни стащила их и, подняв платье, приняла его в себя, утопая в ворохе юбок, поднимаясь и опускаясь на нем, отдавая себя, желая
высказать, что все, чем она владеет, принадлежит ему. Пока он не вспомнит.
И после того, как он забился в судорогах наслаждения, увлекая ее за собой, после того, как они наконец отдышались, Алек прошептал
ужасно удовлетворенно:
– Что бы ни было этому причиной, дорогая, никогда не позволяй себе забыть. |