|
— Он пошел в библиотеку за книгами, а влюбляться ему некогда и не в кого. „А в вас?“ — чуть было не сорвалось с губ у Паклина. — Я потому желаю его видеть, — промолвил он громко, — что мне нужно переговорить с ним по одному важному делу. — По какому это делу? — вмешался Остродумов. — По нашему? — А, может быть, и по вашему... то есть по нашему, общему. Остродумов хмыкнул. В душе он усомнился, но тут же подумал: „А черт его знает! Вишь, он какой пролаз!“ — Да вот он идет наконец, — проговорила вдруг Машурина — и в ее маленьких, некрасивых глазах, устремленных на дверь передней, промелькнуло что-то теплое и нежное, какое-то светлое, глубокое, внутреннее пятнышко... Дверь отворилась — и на этот раз, с картузом на голове, со связкой книг под мышкой, вошел молодой человек лет двадцати трех, сам Нежданов. II При виде гостей, находившихся в его комнате, он остановился на пороге двери, обвел их всех глазами, сбросил картуз, уронил книги прямо на пол — и, молча добравшись до кровати, прикорнул на ее крае. Его красивое белое лицо, казавшееся еще белее от темно-красного цвета волнистых рыжих волос, выражало неудовольствие и досаду. Машурина слегка отвернулась и закусила губу; Остродумов проворчал: — Наконец-то! Паклин первый приблизился к Нежданову. — Что с тобой, Алексей Дмитриевич, российский Гамлет? Огорчил кто тебя? Или так — без причины — взгрустнулось? — Перестань, пожалуйста, российский Мефистофель, — отвечал раздраженно Нежданов. — Мне не до того, чтобы препираться с тобою плоскими остротами. Паклин засмеялся. — Ты неточно выражаешься: коли остро, так не плоско, коли плоско, так не остро. — Ну, хорошо, хорошо... Ты, известно, умница. — А ты в нервозном состоянии,— произнес с расстановкою Паклин.— Али в самом деле что случилось? — Ничего не случилось особенного; а случилось то, что нельзя носа на улицу высунуть в этом гадком городе, в Петербурге, чтоб не наткнуться на какую-нибудь пошлость, глупость, на безобразную несправедливость, на чепуху! Жить здесь больше невозможно. — То—то ты в газетах публиковал, что ищешь кондиции и согласен на отъезд,— проворчал опять Остродумов. |
