Он повернулся и шагнул в темноту, его фигура растворилась в дожде, но Артём успел заметить, как Аристотель бросил на него последний взгляд — злой, не сулящий ничего хорошего. Дверь захлопнулась, и тишина вернулась, нарушаемая только стуком капель по крыше.

Артём прислонился к косяку, чувствуя, как адреналин медленно отступает.

— Черт, теперь опять долго не уснуть! — проворчал он, вернувшись в комнату.

* * *

Утро в Зарном наступило серое, с низкими сентябрьскими тучами, которые, казалось, цеплялись за крыши изб. Дождь прекратился, но сырость пропитала всё: воздух, стены хибары, даже одеяло, под которым Артём вошкался полночи. Встреча с ночным гостем оставила горький осадок.

Артем лежал на топчане, глядя в закопченный потолок, когда дверь скрипнула, и в хибарку вошла Аглая, неся узелок и глиняный горшок, от которого пахло чем-то тёплым и съестным.

— Иван Палыч, вставайте! — звонко проголосила она. — Я вам каши наварила, с маслом, да краюху принесла.

Артём сел, потирая лицо. Чужая борода Ивана Палыча всё ещё раздражала, но он уже привыкал к её жёсткости. Он кивнул Аглае, и та, улыбнувшись, поставила горшок на стол. Каша — гречневая, с запахом топлёного масла — выглядела аппетитно. Аглая развернула узелок, вытащив хлеб и пару варёных яиц, и принялась суетиться, поправляя посуду.

— Спасибо, Аглая, — сказал Артём, садясь за стол. Он зачерпнул ложкой кашу, и тёплый, сытный вкус немного прогнал ночную тяжесть.

— Аглая, — начал он осторожно, постукивая ложкой по краю горшка. — Расскажи мне про Егора Матвеича Субботина. Кто он такой? Что за птица такая важная?

Аглая бросила быстрый взгляд на дверь, будто проверяя, нет ли кого снаружи, и ответила, понизив голос почти до шёпота:

— Егор Матвеич… он тут первый человек, Иван Палыч. Кулак, богатей. Владелец лавки, мельницы, да и половины земель вокруг Зарного у него в закладе. Скотину держит, лес торгует, даже трактир его, тот, что на площади. Без него в селе ни свадьба, ни похороны не обходятся. Все ему должны, все боятся. Одним словом важный человек.

Она говорила тихо, с опаской, и её веснушки, обычно яркие, как будто поблекли. Артём нахмурился. Вспомнил наглую ухмылку его сына.

— Плохой он человек, да? — прямо спросил Артём, глядя ей в глаза.

Аглая потупила взор, её пальцы нервно сжали подол юбки.

— Плохой, Иван Палыч, — прошептала она. — Злой. Жадный. Кто слово поперёк скажет — тому худо. А как напьётся… — она осеклась, будто боясь сказать лишнее, и добавила тише: — Батюшка его кликал «сатаной в сапогах». И не зря.

— А сын…

— И сын есть, такой же, весь в отца. И имя еще такое… басурманское… — она закатила глаза, припоминая. — Аристотель.

— А почему имя такое? — не сдержал любопытства Артем. — Имя-то и в самом деле не деревенское. Егор Матвеич, что, книжки учёные читает?

— Ох, Иван Палыч, — сказала она, потупив взор. — Егор Матвеич не простой кулак. Богач, да, но не токмо в деньгах дело. Слыхала от батюшки, он в молодости в Питере жил, в гимназии учился. Не доучился, прогнали за драки да буйство, но книжки с тех пор уважает. Философию любит, особливо старинную. Говорят, у него в усадьбе полка с книгами, все про умников каких-то — греков, что ли. Аристотеля своего он так и назвал, в честь одного такого, что, мол, всё на свете понимал. Хотел, видать, чтоб сын учёным вырос, да только Аристотель… — она махнула рукой. — В общем, не ученый вырос. Весь в папеньку своего. Оболтус. Не до книжек ему.

Артём хмыкнул, вспомнив наглую ухмылку ночного гостя. Егор Матвеич, похоже, мечтал о философе, а вырастил деревенского хлыща.