А того я не знала тогда, молодая да глупая, что никому нельзя свои волосы давать, а волосы суженого — тем более.

Ну вот… Да ты слушаешь ли меня, голуба? — прервала Сольмира свой рассказ, видя, как Наташа погружается в некий транс. А та действительно уплыла сознанием в далекие края, и вот уже стоят перед ее взором лазоревые кусты, и золотые цветы горят на их ветвях, и все это великолепие облекает купеческую дочь, которая идет под венец с каким-то неизвестным человеком… его Наташа в своих грезах не видела. Только богатую невесту, неказистую, но от счастья похорошевшую, а от прекрасного наряда — так и просто красивую.

И Сольмиру видела, с ее маленьким личиком и широкими плечами. Как стояла мастерица и смотрела на блистание золотых цветов. И еще красавца с тугими кудрями, что глядел на невесту, купеческую дочь, и не мог отвести от нее взора.

Но делать нечего, сыграли две свадьбы: купчиха выдала дочь за какого-то купца, а через две недели Сольмира вышла за своего красавца. И все как в песне получилось: в воскресение свадебка, а уже в понедельник — нелады. Точно колдовством отвадил кто-то молодого мужа от молодой жены. Прежде он любил в ней рукодельницу, мастерицу волшебную, а теперь возненавидел за то же самое. Все немило молодому супругу: и что жена его с утра за прялочку села, и что все в доме украшено вышивкой и кружевами, да и сами узоры не нравятся — что это за лошадки, за цветочки сплетенные, уж не змеи ли среди цветочков этих прячутся?

Поначалу плакала Сольмира втайне, потому что муж и знать ее не хотел. Потом поглядывать начала — нет ли еще какой-нибудь причины такого внезапного охлаждения. И однажды увидела… А то, что она увидела — то не дай Бог никому увидеть! Тайком, под покровом ночи, бегал муж златокудрый к неказистой купеческой дочери, той самой.

Под окнами ее бродил, песни для нее пел, все ждал — не покажется ли она в окошке светлицы. И дождался. Однажды высунула она личико, поглядела вниз — кто там, внизу, мается. Увидела золотоволосую голову, ахнула, за сердце взялась. Кончено дело, любовь преступная, жестокая сплела обоих, охватила их, точно оковами. Не вырваться!

И начали они встречаться тайно. Долго это не протянулось. Сольмиру муж что ни день, то бил и попрекал. Всем-то она вышла нехороша, и лицом, и осанкой, и голосом, и занятиями. В монастырь предлагал ей уйти по-хорошему — все как в песне. Только Сольмира отказывалась, за что ей еще пуще доставалось.

— А ведь ты, Сольмира, наверное, в Бога не веруешь? — тихо спросила Наташа.

— А что в него веровать? — удивилась Сольмира. — Разве помог он мне? Разве порвал злое колдовство? Да и колдовства поначалу не было, одна только глупость моя… А вот оно как обернулось! Нет, и Бога я веровать не могу, потому что от него один только обман и беда… Я другого бога знаю, темного, того, что жизнь мою с ног на голову перевернул и так оставил…

— Поэтому и в монастырь не ушла? — опять спросила Наташа.

Сольмира медленно покачала головой.

— В монастырь и без веры уйти можно, ничего дурного с тобой не сделается. И там люди живут, монашки-то. У всех свои слабости, свои печали, у монашек тоже сердце есть. Жила бы себе в келейке, как в песне поется, занималась рукодельем — никто бы и слова мне худого не говорил. Нет, дорогая Наталья моя, в монастырь я не пошла потому, что захотела мужа своего с полюбовницей извести. За все им отплатить. И за нитки золотые, и за страхи мои, и за обиду…

Как узнала я, что купеческая дочь в тягости, так поняла: настала моя пора. Потому что в тягости она была от любимого человека — это по лицу заметно. Когда от нелюбимого — женщина дурнеет, а когда от любимого — такая становится, будто тайну какую знает. И пошла я к одной женщине… Взяла для нее подарки — портище полепное, хамцы расшитые… Говорили, будто она красивые вещи любит, в сундуки их складывает и травой перекладывает, чтобы хорь не побил… Звать ее Пожега, другого имени не ведаю.