Менестрели-девушки от менестрелей-юношей, в принципе, ничем не отличаются. Точно так же выходят из ночи, бесприютные, нищие, богатые лишь песнями, и усаживаются у любого костра. Всегда народ потеснится, угостит миской каши или хлебом с тушенкой.

И начинает менестрель петь песню за песней. У каждого есть своя «фирменная», хотя бы единственная, которую поет только он один. Это — необходимое условие. В ролевой среде бывали настоящие скандалы, если менестрель осмеливался исполнить чужую песню. Случались даже драки, а уж сколько слез, тайных и явных, при этом пролито!

Однако были песни настолько популярные, что их исполнили все. Они, можно сказать, перешли в разряд народных. И уже никто не помнил в точности, кто и при каких обстоятельствах сочинил их. Говорили разное: что это чей-то перевод с древнеанглийского или средневерхненемецкого, что это перевод Маршака, что это сочинил тот или иной известный ролевик (здесь версии тоже разнились). Мелодия, многократно перевранная, наконец утверждалась в той версии, которую удобно было орать хором.

И вот, исполнив свою личную песню — как бы предъявив визитную карточку — менестрель переходил к этим «народным», и весь костер с удовольствием пел и горланил почти до утра.

Как правило, большинство ролевых песен очень мрачны. Наверное, нет ни одного сочинителя, который миновал бы тему «Плача по Боромиру». Эти «плачи» ужасно длинны и нудны, однако петь их — одно удовольствие. Другие темы касаются осады, смерти безоружного певца (чье оружие — лютня и не более того), смерти женщины из-за коварства другой женщины или мужской неверности, смерти влюбленных, смерти воина в бою или от ран… Вариантов множество.

Мелодии обычно заунывны, иногда в них звучит нечто от марша, иногда — от вальса. Гвэрлум нравились мрачные песнопения о темных эльфах, об их одинокой тайной тропе. Она редко афишировала это свое пристрастие и уж конечно никогда не пела вместе со всеми хором у костра, однако в душе у нее часто звучало что-нибудь грустное. Это было созвучно ее обычному настроению.

Сольмира тянула нить и вместе с нитью тянула бесконечную песню.

Наталья сидела в уголке, слушала, поглядывала, помалкивала — все гадала: кто она такая, эта Сольмира, как вошла в этот дом и почему Неделька ее пустил. Чудилось в страннице нечто такое, чему лучше бы оставаться в тайне, на белый свет не выходить.

Работала она на удивление искусно, нитка бежала из пальцев тонкая и крепкая, как будто не свивала ее мастерица, а так и вытягивала из кончиков пальцев, точно паучиха.

Наталья вдруг задумалась. Ведь и ей придется рано или поздно овладевать всеми этими древними ремеслами.

Сольмира любила, оборвав пение, рассказывать о том, что делала. Точнее говоря, она не рассказывала, а что-то бормотала, как будто погруженная в транс, но из этого невнятного «воркования» Гвэрлум научилась вылавливать «информацию» — и таким образом узнала для себя немало любопытного.

— Летит сокол, навстречу ему соколица, а камень белый под ними, в волнах синих, плачет горючими слезами, — припевала Сольмира. — Плачет-заливается, а посреди него овечки стоит. Поймай овечку, поймай белую, остриги ее ножницами, да гляди, не порань. Да не след отмывать остриженное руно, пусть на нем останется жирный пот — мягче и прочнее будет… А знаешь, где лучше овцу стричь? — вдруг прерывала Сольмира монотонное пение-говорение и обращала прямо на Гвэрлум прозрачные синие глаза.

Гвэрлум тихо отвечала, стараясь попадать в тон:

— Уж открой мне, матушка, просвети ты меня, темную.