Вадим чувствовал близость сильных страстей, настолько сильных, что человеческая грудь их не выдерживала и разрывалась, и вдруг понял: он завидует. Сам он ничего подобного не испытывал. Ужас — да, сострадание — да, возмущенное чувство справедливости — конечно… Но и только. А здесь сплелись в чудовищный клубок любовь, ненависть, обида, гнев, ревность, оскорбленное религиозное чувство, предательство… Этого Вадиму было пока что не понять.

Может быть, потом…

Он осознал внезапно, что напрасно считал себя цельной натурой. Среди раздерганных, нервных питерцев конца двадцатого века — возможно, Вадим Вершков был личностью достаточно цельной, полнокровной. Но здесь он явно «не тянул». И Гвэрлум, Гвэрлум, которую он считал слабой, самовлюбленной — несмотря на очевидные ее достоинства, вроде неординарности, цепкого ума, причудливого характера, — Гвэрлум оказалась сильной и верной! Это, можно сказать, доконало Вадима. «Я ничего не знаю ни о себе, ни о людях», — сказал он мысленно.

— Почему ты ей не веришь? — спросил Колупаева Флор. — Она ведь говорила тебе правду.

— О чем? — прищурился Колупаев.

— Об упырях! О ведьмах, что таятся в лесу под Новгородом! О тех, кто готовит зелья, чтобы приворожить мужчин, наслать бесплодие на женщин, испортить скот, переманить удачу из одного дома в другой… Она говорила тебе об этом?

— Обычные бредни! — отрезал Колупаев.

— Почему ты ей не поверил? — повторил Флор.

— Потому что это вранье, чтобы выгородить себя и тебя! Вот почему, — ответил дьяк. — И тебе я тоже не поверю. Вот у меня есть свидетель ее преступного деяния, — он махнул рукой в сторону Авдея. — Он своими глазами видел, как все произошло…

Авдей кивнул. Он встал, весь дрожа, и показал пальцем на Наталью.

— Она это сделала! Никаких ведьм я не видел, только эту!

— Ты, Назар Колупаев, нанес мне смертельную обиду, — сказал Флор. — Ты невесте моей не веришь. Ты хотел ее чести лишить. Я вызываю тебя на бой.

Колупаев побледнел, так что все его веснушки резко выступили на белой коже.

— Я принимаю твой вызов, глупый купец, — сказал дьяк. — Биться будем на кулаках, немедленно, прямо здесь.

Наталью уложили на лавку, где недавно сидел Авдей. Один стрелец встал у нее в головах, другой, позевывая отошел к порогу. На маленькой площади перед приказом выстроились уже зрители предстоящего боя: человек пять моряков со «Святой Анны», трое стрельцов, Авдей, да еще явились оба монаха из дома близнецов.

Вадим внимательно следил за лицами обоих бойцов. Колупаев как-то уж очень нехорошо улыбался. Как будто заранее был уверен в победе. На противника своего он поглядывал с легким пренебрежением, даже снисходительно как будто. Это показалось Вадиму странным, потому что Флор был и статен, и широк костью, да и боец недурной. Его репутация к Новгороде была хорошо известна, а новгородцы — народ драчливый и за такими делами следят со вниманием.

Флор держался совсем иначе. Он внимательно разглядывал Колупаева, заранее прикидывая, как будет с ним биться. Заодно осматривался и по сторонам — место поединка тоже кое-что значит.

Зрители кричали, подбадривая обоих бойцов. Почти все воспринимали предстоящий поединок как забаву для себя. Только иноки хмурились, видя в этом бое нечто большее.

Авдей тоже выбрался из приказа и прислонился к стене. Слуга Палицкого выглядел больным, изможденным, как будто и ему доставалось в застенке. Тоска точила его хуже лихорадки. Ему казалось, что немедленная смерть ведьмы избавит его от печали, снимет с души камень, который с каждым днем становился все тяжелее.