Андрей вернулся в царствующий град Москву через три месяца после царя, летом 1550 года. Вроде бы, оправился и снова захотел сесть в седло.

В Москве много говорили о последней неудаче под Казанью. Обвиняли, однако, не молодого царя, а его воевод и в первую очередь — князя Димитрия Бельского. Даже примету изыскали: дескать, все Бельские приносят неудачу казанским походам. Рассказывали даже, будто казанцы в своих набегах щадили поместья Бельских из благодарности за его малодушие. Шептались насчет того, что Бельский — изменник. Все это было, конечно, ерундой, и Палицкий ни мгновения не верил слухам.

Ему стало неприятно оставаться в Москве, и он начал искать повода убраться из города подальше. Единственный способ избавиться от слухов — отправиться в новый поход, на сей раз победоносный.

Случай не заставил себя долго ждать. Ни царь, ни войско не успели как следует отдохнуть, когда пришла в Москву весть о замысле крымского хана идти в Россию. Полки тотчас двинулись к границам. Государь Иоанн устроил им смотр в Коломне и в Рязани, однако на этот раз в походе принимать участия не стал и вернулся в Москву.

Наступала осень. Крымского хана пока что не было ни слуху ни духу. Все ждали, и нервы у русских были на пределе.

Ждали, ждали, ждали… Крымских татар — все нет. Палицкий дурно себя чувствовал. Левая рука то и дело принималась ныть, хотя врачи и утверждали, что рана зажила хорошо и никакого повреждения кости нет. «Кому я должен верить — болтунам или собственной руке?» — сердился Андрей, но врачи только пожимали плечами. Может быть, яд какой-то в ране? Но был бы яд — пошло бы почернение по всей руке…

Словом, Андрей был раздражителен и нехорош. И выместить злобу не на ком. Верный Авдей наплакался: жалел барина и прощал ему дерганье ушей и «дураков», коими Андрей награждал его ежеминутно. Андрей и сам потом раскаивался в резкости, но поделать с собой ничего не мог и спустя короткое время опять принимался за прежнее.

В начале зимы Андрей вернулся в Москву и заперся у себя, никого не принимая и никуда не выходя, только в церковь. Одному Богу известно, сколько всего он передумал.

Весной следующего, 1551 года, уединение боярина опять нарушили государевы люди. Готовился новый поход на Казань, и ради этого Андрей Палицкий поднялся с постели. Иоанн думал о Казани почти постоянно.

После многочисленных совещаний и с русскими думными боярами, и с казанскими вельможами, что нашли себе убежище в Москве, царь решился выступить опять. В церквах звонили, везде шли торжественные молебны. Вся Москва как будто оделась звоном колоколов.

Царь молился так:

— Всемилостивый убо Боже, молитвами Пречистыя Твоея Матери и всех святых, и наших русских чудотворцев молитвами устроил мя земли сей царя, вождя и правителя, еже правити люди Твоя, в Православии неколебимом быти, еже спасти ми их от всех зол, находящих на ны, и всякие нужды их исполняти. Владыко, помози ми и избави плененных раб Твоих из руки поганых; воистину убо еси пастырь добрый, иже душу свою полагает за овцы.

…Говорил Андрей Палицкий, задыхаясь, — плох был, — а Наташа слышала не глухой голос больного, а звенящий, молодой голос царя Ивана, еще не Грозного, еще юного, накануне самого знаменитого своего подвига, взятия города Казани. И поражалась Гвэрлум тому, как легко слетает с уст Андрея эта молитва. Сколько сил сама Наташа потратила на то, чтобы, следуя за наставлениями Лаврентия, выучить Символ Веры, а эти старинные русские люди на память знали столько красивых, ладных слов!

Не сравнить с ролевиками, мучительно вытуживающими «куртуазные речи» из уст, привыкших к кратким периодам, перемежаемым беспомощными «типа», «а я тут такая». Ну вот как бы это звучало — «воистину пастырь типа добрый, который готов положить душу свою за овец или вроде того»…

Гвэрлум тихонько качнула головой, отгоняя неуместные мысли, и снова полилась в ее сознание быстрая, задыхающаяся речь Андрея, и перед глазами снова начали вставать картины, одна другой ярче и сильнее, словно написанные кистью художника — какого-нибудь Васнецова, к примеру…

…Сильное войско вышло к устью Свияги, где надлежало ставить новый город.