У Флора могут быть самые неожиданные знакомства. Вдруг явился кто-то интересный?

Гость оказался не столько интересный, сколько неожиданный. Возле ворот стоял возок, запряженный хорошей лошадью, и долговязый слуга в расшитой рубахе лупил в запертые створки сложенным кнутом.

Наконец ворота отворились. Эту работу Неделька не стал перепоручать никому, поскольку и сам любопытствовал — кого принесло. Он довольно ревниво относился к близнецам и внимательно следил за тем, чтобы никто не посмел внести в их дом раздор и смуту. Другое дело, что старик бывал иногда подслеповат и не видел происходящего у него под самым носом — ну так кто же без греха…

Нежданный гость оказался боярином Андреем Палицким. Слуга, именем Авдей, подробно обсказал, как и что случилось.

Андрей, двоюродный брат воеводы Димитрия Палицкого — того самого, что считался отцом близнецов и был мужем их матери Анастасии, — возвращался из-под Казани во Псков, но по дороге от ран и лихорадки занемог и решил заглянуть к Новгородской Софии. Заодно и на могиле брата побывать.

Думал остановиться на постоялом дворе, да какое там! Смерть в глаза глядит. Единственная родня в Новгороде — Флор да Лавр, вот к ним и завернули. По правде сказать, это больше Авдей решил, чем его господин, поскольку боярин очень плох. Не хочется к чужим людям его везти, а братья Олсуфьичи все-таки считаются родней…

— Ох ты, беда, — сказал Неделька сочувственно. С Андреем Палицким он еще не встречался, но родня, пусть даже названная, — всегда дело ответственное. Неизвестно еще, как Флор ко всему отнесется, когда из Ревеля возвратится.

— Дома ли господа? — напирал Авдей. — Барин мой вот-вот скончается, а ты нас на пороге держишь. Да кто ты есть, человек?

— Я-то? Я вольный человек, Неделькой зовусь, потому что ничего не делаю… Флор-то в отлучке, — заговорил Неделька, энергично скребя в затылке всей горстью. — Дома Лаврентий, да и он собирался скоро отбывать к себе в монастырь. Не знаю, что и сказать тебе…

Он отворил ворота пошире и махнул рукой:

— Заводи лошадь!

Возок медленно вполз на двор.

Кликнули хмурого прислужника и разбудили конюха. Вчетвером внесли боярина в дом, устроили внизу в покоях.

Андрей был очень плох. Под Казанью получил несколько ран, а от лихорадки открылись и те, что зажили в прошлом году. Однако после того, как устроили его в постели и напоили горячим, немного ожил боярин.

Когда Андрей Палицкий открыл глаза и позвал слугу, чтобы подали ему полотенце — обтереть лоб, рядом был незнакомый боярину человек, который сидел у окна и смотрел в какую-то книгу. Услышав слабый голос, доносившийся от постели раненого, этот человек бережно отложил книгу на стол, не став ее закрывать — надеялся вскорости вернуться к чтению — и приблизился.

Андрей вздрогнул.

— Татарин! — шепнул он. — Ты здесь откуда?

Харузин хмыкнул. Опять начинается!

— Я крещеный, — сказал он, покорный судьбе. До конца жизни придется ему теперь эту казанскую кашу расхлебывать! Ну, угораздило! В Питере никому и дела не было до того, что он татарин. Тем более что татарином Харузин был только отчасти. А здесь это всем так и кидается в глаза. Вот она, война.

— Вишь ты, — пробормотал Андрей Палицкий, — крещеный… Полотенце дай мне. От пота все лицо разъедает.

Сергей намочил в воде полотенце, осторожно обтер боярину лицо и шею.

— Лучше?

— Лучше…

— Как там, в Казани? — спросил Сергей.

Андрей Палицкий глянул на него пронзительно.

— По родине тоскуешь, а? Чей ты?

— Да ничей… Мы с Лаврентием тут… — невнятно отозвался Харузин.