— Где она? — тихо спросил Лавр.

— Кто? — не понял Харузин.

— Святая икона… Богородица… Где она?

— В церкви осталась, — ответил Сергей растерянно.

Лавр чуть приподнялся на локте и быстро распорядился:

— Беги туда и забери. Принеси домой! Все щепочки от нее найди и принеси, ты меня понял? Давай, быстро!

— Понял… — отозвался Харузин. — А ты… Лаврентий… ты мне потом ответишь на один вопрос?

— Я тебе на сто вопросов отвечу! — нетерпеливо сказал Лавр. — Только поспеши.

Харузин молча повернулся и вышел из дома. Он терялся и догадках. Что-то странное происходило в этом фэнтези-мире, он же — реальный мир России времен Иоанна Грозного и падения Казани. «Все страньше и страньше», — добавил Эльвэнильдо про себя словами Алисы из Страны Чудес.

Лаврентий довольно невозмутимо осматривал тело убитого иерея. Заметил странную рану у того на шее, прикасался к мертвому телу, разглядывал его. Для Харузина, напротив, это зрелище представлялось более чем жутким. Он и в церковь-то поскорее зашел, чтобы только на покойника не глядеть.

В самом помещении, конечно, тоже ужас что творилось, но все-таки это неживые предметы. Ну, запачкали там все. Отвратительно, конечно, но в Питере в расселенных домах, предназначенных для реставрации, но еще не взятых в работу, и на заброшенных стройках можно увидеть иной раз и похлеще.

А Лавр хлопнулся именно там. И первым делом не о человеке убитом спросил, а об иконе.

Может быть, они действительно все другие — настолько другие, что человеку современному («ха-ха, кого считать современным, нас или их?») этого попросту не понять.

Харузин осторожно приблизился к церкви. Теперь там хозяйничало несколько рослых мужчин. Должно быть, из приказа уже явились. Тело убиенного лежало на носилках, прикрытое белым покрывалом. Только рука выглядывала оттуда, точно прощалась, и какая-то кругленькая букашка деловито карабкалась по пальцу с посиневшим ногтем.

Харузин постоял немного, а после проник в храм. Один стрелец стоял у стены и, не стыдясь, плакал, другой молча озирался по сторонам, как казалось, примечая любую мелочь.

Вошли еще несколько человек, притащили скобкарь. Там плескала вода, над которой поднимался пар. В большой луб несколько баб собирали грязь. Они бестрепетно входили в алтарь — церковь придется переосвящать после того, как ее отчистят от земной грязи, так что старый запрет переступать алтарную границу был забыт. Известно ведь, что никто так не приберет, как женщина.

Ветошками начали уже протирать стены, освобождая старые росписи от омерзительных потеков. Харузин вдруг залюбовался, когда увидел, как из-под руки с тряпкой выступает — как будто чудом — строгий лик и многослойная одежда, полупрозрачная, окруженная воздухом. Фреска словно бы дышала. Никогда прежде Харузин не любил того, что именуется «древнерусским искусством». Иконы ему еще нравились — яркие пятна. А фрески, коими многословно восхищались авторы альбомов по искусству, неизменно оставляли равнодушным.

Ничего удивительного. Питерский парень и не мог видеть настоящих фресок, если только не совершал экскурсий по «Золотому кольцу» русских городов. А они таковы, что ни одна фотография не передаст их во всей полноте.

Фреска «дышит», живет собственной жизнью, настолько потаенной, что она ускользает даже от самой лучшей оптики.

И почему нужно было очутиться в далеком прошлом, да еще в оскверненном храме, чтобы понять это? Харузин пожал плечами.