Понимая, что концовка книги совершенно идиотская и слабая, я даже не пытаюсь сочинить нечто стоящее, и потому это все, что у меня есть.

Каким идиотом я был, когда начал писать книгу про то, как писать книгу, и решил, будто у нее будет хэппи-энд? Изначально я планировал относительно сюжета оставаться в следующих рамках: счастливая концовка, ничем не обремененная жизнь. Но, видимо, лучше выучить этот урок сейчас, нежели потом, когда буду жить вдали от родного дома и среди людей, не настолько добрых и принимающих.

Я был счастливым засранцем, не знавшим, как устроен мир.

***

Я стою возле кабинета Фудзиты. У него сейчас посетитель — Джули, которая плачет и, наверное, расстроена из-за сдачи своей книги, а я чувствую онемение. Нет, не совсем так. Я чувствую облегчение, потому что оба моих страха — что отношения с Себастьяном снова закончатся и что нужно сдавать книгу — улетучились, и беспокоиться мне по этим двум поводам уже не нужно.

Когда подходит моя очередь, я вхожу в кабинет. Фудзита бросает взгляд на ноутбук в моих руках.

— Ты не распечатал книгу?

— Нет.

Теперь он выглядит озадаченным.

— Мне нечего сдать.

Есть что-то почти эпичное в том, когда учитель при тебе говорит: «Это что еще за херня?».

— Правда нечего, — я переминаюсь с ноги на ногу, ощущая дискомфорт от его пристального взгляда. — Кое-что я написал, но сдать рукопись не могу. Даже сто страниц.

— Почему?

Я не могу объяснить ему и это. Отвожу взгляд и смотрю на царящий на его столе беспорядок.

— И что ты ожидаешь от меня?

— Что вы поставите мне двойку.

— Сядь, — говорит Фудзита. — И подумай минут пять. Ты спятил?

Видимо, да, спятил. А какое еще тут может быть объяснение?

Я сажусь, ставлю на колени ноутбук и начинаю писать.

Из-под пальцев льются слова,

слова,

слова

и слова…

Себастьян

Уже которую ночь подряд Себастьян не может заснуть. Он лежит и смотрит в потолок, чувствуя при этом, как тело словно прожигает насквозь. Это ощущение, похожее на черный клубящийся дым, начинается ровно под грудной костью, а потом распространяется по всему организму, оплавляя ткани тела, как горящая спичка целлофан.

В первую ночь он решил, что это расстройство желудка.

Во вторую понял, что это не оно.

Третью ночь Себастьян ждал с ужасом, а на четвертую отправился спать пораньше, рассчитывая, что недомогание начнется с легкого толчка, который трансформируется в бурлящую обжигающую волну, горечью разливающуюся в животе. Как ни странно, на этот раз ощущение накатывает, едва голова Себастьяна соприкасается с подушкой. Раньше его отход ко сну вызывал в памяти образы Таннера: его улыбку и смех, изгиб ушной раковины и худые плечи, как тот прищуривался, прежде чем его шутки становились насмешливыми, и как виновато округлял глаза. Теперь же, когда Себастьян кладет голову на подушку, он вспоминает, что Таннер больше не его. А после не чувствует ничего, кроме боли.

Ему не хочется быть мелодраматичным, но боль лучше, чем чувство вины. Она лучше, чем страх и сожаление. Лучше, чем одиночество.

По утрам боль исчезает, а ароматы завтрака настраивают на череду однообразных ежедневных действий. Встать. Помолиться. Позавтракать. Почитать. Помолиться. Отправиться на пробежку. Сходить в душ. Сесть за стол и поработать над книгой. Помолиться. Пообедать. Еще какое-то время поработать над книгой. Помолиться. Поужинать. Почитать. Встретить боль. Заснуть.

Окончательные оценки должны быть выставлены через пару дней, и Фудзита дает Себастьяну три книги на прочтение и написание рецензий. Этот семестр оказался урожайным: все ученики курса сдали книги объемом больше чем шестьдесят тысяч слов.