Не надо, чтобы Сева понял. При Севе надо улыбаться, острить, рассказывать смешные истории, быть готовой постоянно взорваться смехом и стараться смотреть ему в глаза веселыми, бездумно счастливыми глазами.

А вот и Сева вместе с Цыганом.

Цыган, холодный, пахнущий свежестью снега, подбежал к Рене, раскрыв добрую горячую пасть, улыбнулся. Он умел улыбаться, этот удивительный пес, и даже, как уверял Сева, умел свободно вылаивать слова «Рена» и «Сева».

«Клянусь, – говорил Сева, – он эти слова классно вылаивает».

«Не клянись, я тебе верю, – отвечала Рена. – Я тоже сама слышала».

– Хорошо погуляли? – спросила Рена Цыгана.

Он положил лапу на ее колено.

– Верю, – сказала Рена. – Стало быть, хорошо? Вот и прекрасно.

– Страшно холодно, – промолвил Сева. – Просто ужас.

– У тебя лицо красное, как помидор, – заметила Рена.

Сева потер ладонью щеки, сперва одну, потом другую.

– Я же тебе говорю, что мороз жуткий.

– Мороз полезен для здоровья, – сказала Рена. – Во всяком случае, лучше, чем слякоть и сырость.

– Все плохо, – сказал Сева.

– Начинаются рождественские морозы, – задумчиво произнесла Рена.

– Терпеть не могу морозы, – сказал Сева.

«Врешь, – мысленно ответила Рена. – Это ты нарочно для меня говоришь, а я знаю, что любишь».

– Где твои лыжи? – спросила она вслух.

Сева пренебрежительно пожал плечами:

– Не знаю. Где то там, на антресолях.

– А ты любил раньше ходить на лыжах, – сказала Рена.

– Мало ли чего я любил, а вот теперь остыл начисто.

«Врешь, – снова возразила Рена. – Не может этого быть! Это ты из за меня так говоришь, чтобы я не страдала, чтобы мне не было больно, потому что уж кто кто, а я о лыжах должна позабыть напрочь и навсегда».

– Помнишь, – спросила, – как это у Жуковского?

Громким, четким голосом отчеканила:

Раз в крещенский вечерок

Девушки гадали.

За ворота башмачок,

Сняв с ноги, бросали.

– Разве это не Пушкин? – спросил Сева, засмеялся. – Ну прости, прости мое невежество!

– Прощаю, – сказала Рена. – У тебя зато есть много других очень даже приятных качеств.

– У меня плохая память, – признался Сева. – Что нибудь прочитаю, тут же забуду, как не читал вовсе. У тебя ведь так не бывает, верно?

«Ну и что с того? – хотелось ответить Рене. – Я бы поменялась с тобою сию же минуту. Черт с ней, с моей хваленой памятью, пусть я ничего не помню, пусть буду забывать все, что бы ни прочитала, лишь бы ходить, бегать, прыгать вот так, как все остальные люди…»

– У меня, конечно, так не бывает, – сказала она. – Я так много помню, что, честное слово, сама удивляюсь, как это все помещается в одной моей голове!

Тряхнула волосами, темно русые волосы падали на худенькие плечи, оттеняя впалые, почти прозрачные щеки.

«Лучше бы ты ничегошеньки не помнила, а была бы здоровой и сильной, – мысленно возразил Сева. – Чтобы никогда не сидела дома, бегала бы на свидания, красила глаза синей краской, канючила бы у меня модные сапоги и колготки до самого горла и меняла бы хахалей одного за другим… Ах, как было бы хорошо!..»

– Симпатично у нас дома, – сказал он. – Ты не находишь? Тепло, уютно. Верно?

– Ничего, – ответила Рена. – Подходяще, в общем.

– Обедать будешь?

– Нет.