Острова, разбросанные по собственному их бесконечному морю, каждый можно пересечь за минуту, самое большее за пять, и попасть на другой, точно такой же: те же голоса, те же маски, та же прикрытая словами пустота. Чуть приметно меняются лишь настроение и обстановка, больше ничего. Ты вникаешь в теории языка, литературы, иллюзий – и идиотских фантазий. Словно приснившаяся книга, в которой вдруг не оказывается последней главы или глав, и ты навсегда остаешься на последней, неполной странице – милое лицо преклонившей у диких орхидей колени женщины, голос, нарушивший тишину, пустая острота – остаешься застывшей на веки вечные, будто на дурной фотографии. И единственный, кто понял… Бел – лишь тонко чувствующая корова, а Поль, непробиваемый, быкоподобный Поль – и зачем ты здесь, собственно говоря, непонятно.
Но зачем вообще человек оказывается где бы то ни было, как не затем, чтобы обнаружить в себе желание оказаться именно так? И может быть, целостность это просто наличие желаний, недолгая, спасительная цепочка уличных фонарей впереди. Самое пугающее – не желать любви, ничьей или никогда снова. Даже если он вернется… каждый из нас – условие, оговорка. Ничего не прощать, не отдавать, не хотеть, может быть, в этом-то все и дело; довольствоваться тем, что тебя, как посылку, переправляют с острова на остров: наблюдательницей, судьей, ненавистницей – или таково посланное тебе испытание? Поразить меня, доказать, что я не права, вновь соединить острова в единую цепь?
Мысли вроде этих следует скрывать. Негоже обращать свое несчастье в средство для извлечения выгоды из…
Они останавливаются там, где склон холма круто уходит вниз, к реке, обещая впереди ущелье; стремительный ток, скалы, ручьи; земля, не пригодная для обработки, даже по меркам французских крестьян. Чуть выше по течению раскинулось беспорядочное нагромождение огромных серых валунов, словно стадо слонов спустилось, чтобы напиться, к кромке воды. Бел выбирает место, маленькое плато над рекой, под буком, здесь довольно и солнца, и тени; опускается на колени, разбирает с помощью Кэтрин и Сэлли корзины. Поль берет две бутылки вина, жестянки с «Кока-колой» и сносит их к реке, остудить. Девочки спускаются с ним, сбрасывают сандальи, опасливо окунают ступни в мелкий, журчащий по камням поток; взвизгивают; Питер уходит с сыном чуть дальше, найдя, похоже, минуту-другую для исполнения роли отца, – он уже высказался, сделал дело, оправдал, на это утро, свое существование.
Поль снимает туфли, носки, закатывает штанины, методично, комично, как пожилой турист на морском берегу; Поль, с его преждевременно поседевшими волосами и неряшливо подстриженной бородой из черных и белых прядей, смутно внушающей мысль скорее о моряке, чем о литераторе, но также и явственно намекающей на интеллектуала, distingue; он уже шлепает по воде вслед за Кандидой и Эммой, переворачивая камни в поисках раков. Три женщины стоят под буком. Сэлли расстегивает боковую молнию, стягивает брюки, высвобождается из них, снимает коричневую безрукавку. Она все в том же бикини, что и на мельнице, индиговом, в белых цветах; латунные кольца на бедрах, еще одно соединяет бретельки лифчика на спине; гладкие грудки, гибкие ноги. Кожа не отвечает тоном купальнику, тот требует густого загара. Опять ты со своей приметливостью. Она по-лебединому уплывает к Питеру с мальчиком, стоящим на валуне ярдах в пятидесяти отсюда. Бел и Кэтрин выходят под солнце, направляясь к Полю идевочкам. Искрящаяся вода, плещущие ступни; стрекозы и бабочки; лютики, и поповник, и синие мелкие цветы, словно брызги неба. Голоса, движение; калейдоскоп; встряхни, и все сгинет. Молочная, веснушчатая кожа Бел, когда она улыбается, безучастная улыбка Юноны под широкими полями камышовой шляпы; дырочки в шляпе, сетка вверху тульи. Ядра, электроны. Сера – атом это все. Первый за весь день по-настоящему приемлемый остров. En famille, в которой правят дети. |