«Никому‑то я не нужен, – думал Акинфиев, медленно направляясь к метро. – Сейчас и сорокалетние‑то никому не нужны. Вон, во всех объявлениях пишут: „До тридцати пяти…“ На кой им всем мой опыт, мои знания! А уж сам‑то и подавно».

До своего замка его владелец доехал, окончательно растравив себя, хоть плачь. Затопил камин – ухнул все дрова, что наколол в расчете на вечеринку, натянул валенки и меховой жилет. Невзирая на больной желудок, налил в пузатый стакан грамм двести кальвадосу и стал прихлебывать, задумчиво глядя на огонь.

«Странно все‑таки, – в который уже раз поднес следователь к глазам фото роковой женщины. – Никто из родичей Конокрадова этой карточки не видел. Как она попала к нему? Тоже по почте?.. Про то, что Авдышев нашел открытку в почтовом ящике, он мог жене соврать. Но конверта нет, штемпеля тоже, а главное – подписи. И даты тоже нет. Известно только, что вскоре после получения фотографии Конокрадов укололся, открыл газ и лег у плиты с зажженной свечкой. Авдышев за три дня до того, как выбросился из окна, тоже стал обладателем такого сувенира. Все карточки совершенно одинаковые, на одной и той же бумаге. Судя по антуражу, мадам проживала (или отдыхала?) где‑то на юге. Авдышев был в командировке в Ялте… не был ли там Конокрадов?.. Невеста сказала, что не был. А если проверить?.. Нет, Шелехов положительно прав: оснований для возбуждения дела маловато. А Фирмач что‑то говорил про черную магию… Да, это, конечно, аргумент!

Акинфиев встал и расставил все четыре экземпляра вокруг себя: один – прямо перед глазами, на полке с каминными часами; два других – по бокам, на стеллаж с книгами и слева на подоконник; последнюю картинку прикрепил кнопкой и водрузил на деревянную стенку позади. Потом он накинул на ноги плед, глотнул кальвадосу и стал ждать. Вдруг ему померещилось, будто на него кто‑то смотрит из окошка. Старик снова встал, задернул штору. Но ощущение не проходило. Мелкий дождь рассыпался по жестяной крыше. Пламя в камине стало угасать, лицо на карточке справа ожило и покраснело. Внезапно сзади послышался женский шепот, заставив Акинфиева вздрогнуть.

«Чертовщина какая‑то, – обомлел он. – Так, пожалуй, недолго с ума сойти».

– Эй! – тихонько позвали из темноты слева. Голос был женским, грудным, приятным. – Э‑эй!..

Акинфиев осторожно повернул голову к окошку.

В комнате стояла загорелая полногрудая красавица лет девятнадцати, почти нагая, и, улыбаясь, простирала к нему руки. Рот следователя приоткрылся, но сил крикнуть и даже вдохнуть не было.

– Не бойся меня, – ласково сказала девушка. – Ты все равно умрешь. Сделай это сейчас. Так будет лучше тебе и всем.

– А‑а‑ааа!!! – закричал Акинфиев… И проснулся.

Кальвадоса в стакане не осталось. Огонь потух почти, только одна головешка пронзала темноту гостиной жарким алым светом.

Четыре фотографии, разложенные, как карты, веером, лежали на журнальном столике. Акинфиев дотянулся до торшера, дернул шнур выключателя и снова взял одну из карточек. Теперь лицо женщины показалось ему до странного знакомым. Несомненно, где‑то он его видел. И молнией пронеслась мысль:

«Господи! Да ведь это же моя Нинель‑покойница! Ну конечно, это она… в ту пору, когда мы познакомились.