Акинфиев заставил себя встать и обойти пустой, быстро остывающий замок‑склеп, в котором теперь, как во всяком порядочном замке, поселилось привидение. Немного успокоившись, он постелил и лег. Раздеться и выключить свет не было никаких сил.

11

С некоторых пор Акинфиев стал бояться выходных. К рыбной ловле он не пристрастился, небольшой участок земли возле замка был ухожен и обустроен нехитро – на традиционные утехи шестисоточного «фазендейро» не хватало денег. Натаскав в бак воды из колонки и наколов лучины на растопку камина вечером, он выпил горячего какао с гренками и отправился на кладбище навестить свою Нинель. В кармане у следователя покоилась маленькая плоская бутылочка из‑под модного лекарства от печени, наполненная кальвадосом, и соевый батончик на закуску.

«Ну вот, Нинель, – мысленно произнес Акинфиев, когда с прелой листвой и сухими хвойными иголками на могильном камне было покончено, – я пришел. Скоро зима заметет твою могилку снегом. Здесь жизнь такая, какую ты оставила, ничего в ней не изменилось. Я все работаю, барахтаюсь неизвестно зачем. Живот болит, черт бы его побрал. Нравятся тебе хризантемы?..»

Он отпил глоток кальвадосу, а сам украдкой от самого себя глянул на овальный портрет жены на памятнике, против воли сравнивая ее с пышногрудой мадам: нет, ничего общего, конечно же, не было, да и быть не могло.

«Я не жалуюсь, Нинель. Все хорошо. Теперь такие времена, что если нет перемен, так и хорошо. На душе у меня спокойно, потому что все мне про себя ясно: пройдет декабрь, а в конце января – пенсия. А там и весна – заботы садовые да огородные. И никаких других. Жди. Мы скоро встретимся с тобой…»

Эта последняя фраза вырвалась машинально, но в меру ироничного Акинфиева улыбнуться не заставила – напротив, насторожила. Он тут же прервал свой внутренний монолог и подумал, что обещание встречи на обороте открытки дважды повлекло за собою смерть. Но не могло же оно исходить от покойницы? А значит, остается одно из двух: либо фотография была в обоих случаях чистой случайностью, совпадением, либо был кто‑то третий, кто эти карточки рассылал, заставляя одного выброситься вниз головою из окна, другого – включить конфорки и зажечь свечу.

Старик искренне хотел забыть эту чертову дамочку, избавиться от мыслей о ней, посмеяться над собою, но почему‑то не мог, как не мог и рассказать о своих ощущениях коллегам: чего доброго сочтут за тайного алкаша, начальство прознает, выгонят без мундира и пенсии.

И тогда он рассказал обо всем с самого начала вслух – себе и Нинели. Психологический расчет оказался верным: выслушав себя, Акинфиев действительно успокоился и даже твердо решил по возвращении в замок все четыре фотографии сжечь в камине, как сжигали в средние века ведьм на костре.

Со старого Гольяновского кладбища он отправился проведать квартиру, что всегда делал по выходным. Квартира, где супруги жили вдвоем с конца пятидесятых, находилась в рабочем районе, в «сталинском», но не элитном доме. Никогда она Акинфиеву дорога не была. В молодости он дневал и ночевал на работе, а если выдавалась свободная минута, любил гостить у приятелей на дачах. Потом следователь весь ушел в строительство замка с камином, а после смерти жены и вовсе не мог находиться в квартире. Все там напоминало о прошлой жизни, новая же не вписывалась в неуют очага, предназначенного для двоих. Здесь на стенах висели фотографии жены, здесь за пыльными стеклами буфета стояла посуда, подаренная старыми друзьями, многих из которых уже не было в живых; здесь к тому же не топили, потому что прорвало трубы времен Иосифа Виссарионовича.

Он зашел к соседке, забрал ворох газет за неделю. Было воскресенье, первое декабря, до конца подписки оставался месяц, но Акинфиев решил не продлевать ее.