– Хотя, конечно, наркотики, «групповуха» и поклонение «золотому тельцу», в чем он замешал по самые уши, – тоже своего рода сатанизм, – закончил Зубров, справедливо полагая, что подводит черту «дьявольской» версии.

– Ладно, Сергей Николаевич, – сказал Акинфиев. – Пойдем‑ка в кабинет к Демидову кино смотреть.

В кабинете прокурора управления стояла видеодвойка знаменитой фирмы «Панасоник».

– Что за кино? – скривился Зубров, вознамерившийся наслаждаться прелестями медового месяца в плане питания.

– Надо же на нашу красавицу в деле поглядеть. Она мне, понимаешь, как родная стала. Фотографию над кроватью приколол. Бог знает, не разочарует ли? – С этими словами старик извлек из портфеля большой бутерброд с отварной телятиной, бутылку «Боржоми» и молча выложил припасы на стол перед Зубровым.

– Спасибо, – опешил тот. – А вы?

Что‑то в этом парне было от самого Акинфиева: упрямство или врожденная справедливость, отсутствие рисовки, молчаливая деловитость. Пожилой следователь снова подумал, как просто было бы его юному коллеге пойти по пути наименьшего сопротивления, надавить на и без того перепуганную девчонку и добиться признания. Потом последовал бы громкий процесс, бедняжка получила бы лет пятнадцать, а доблестный борец с преступностью – повышение по службе и репутацию мастера…

Но ведь он же не сделал этого, не продал душу дьяволу в начале пути!

– А я – нет, увольте, – вздохнул болящий. – Язва разыгралась, показано лечебное голодание.

Красавица Шарон Тейт не разочаровала Акинфиева. Он с интересом смотрел на нее в роли женщины, зачавшей от дьявола младенца‑Сатану. В кино Акинфиев не был, наверное, со времен «Бродяги» и «Весны на Заречной улице», таких фильмов и вовсе никогда не смотрел. Словно в детстве на «Тарзане» или «Индийской гробнице», он, затаив дыхание, следил за сатанинскими страстями и никак не мог себе представить, что такое существует буквально под боком и что у русских тоже есть свои порочные «богородицы» Розмари.

К концу первого фильма появился Рыбаков, тихонько сел возле окна и уставился на экран. Акинфиев несколько раз косился в его сторону. Ему казалось, что опер, в задачу которого входила разработка Кныха, уснул, но, присмотревшись, старик вдруг увидел, что глаза Рыбакова открыты, а руки неподвижно покоятся на коленях. Эффектная ли женщина, сюжет или сатанинские обряды всецело поглотили его, а может быть, он думал о чем‑то своем или действительно спал с открытыми глазами, но за пятнадцать оставшихся минут старлей не шелохнулся ни разу. «Да, чужая душа – потемки, – подумал о нем Акинфиев. – Решительный, жестокий, а вот поди ж ты – и переживать может!»

Еще он подумал о том, что никогда не видел Рыбакова смеющимся, и даже улыбка редко озаряла лицо опера. Не по летам замкнутый, нелюдимый старлей тоже, видимо, неспроста пришел служить в милицию. От бесстрашного муровца и раньше веяло «дьявольской» силой.

«Выросший ребенок Розмари!» – метко охарактеризовал его Акинфиев под впечатлением фильма. Микроскоп переставил кассету.

После «Гонок с дьяволом» Акинфиев был уже не так уверен в том, что «сатанинская» версия несостоятельна. В этой картине сатанисты гнались за двумя супружескими парами, ставшими свидетелями акта жертвоприношения.

«Жертвоприношение», – записал Акинфиев в блокноте. Авдышев… Конокрадов… Черепанов… Что, если все‑таки сатанисты принесли их в жертву своему ненасытному покровителю? А фотография актрисы была предупреждением… не им, а тем, кто пойдет по следам убийств: «Сатана есть! Мы существуем!»?.