Акинфиев подумал, что вот если бы Шелехов не выпил, то, пожалуй, и не позвонил бы, и от этой шальной мысли ему стало как‑то не по себе.

– Спасибо, Василий Михайлович, – сдержанно ответил старик. – И тебя также!

– Ты, Акинфиев, не журись. Они там теперь свою кашу варят, так что нам с ними не по пути. Нам процент повышать надо. А это значит что?.. Правильно: закрывать все, что можно закрыть, и не возбуждать того, что само не возбуждается, – сострил Шелехов и сам засмеялся своей шутке с бородой, как у Карабаса‑Барабаса.

– Значит, они лучше нас работают. Профессионалы. А мы – так, погулять вышли, – парировал следователь.

Несколько секунд в трубке раздавалось сопение – очевидно, Шелехов решал, стоит ли обижаться на такие слова.

– Нет, почему же, – решил он все‑таки обидеться. – У нас профессионализма примерно поровну. Мы Сатану разыскиваем, а у них покойники воскресают.

– Вот‑вот, именно, что покойники, – горячо поддержал Акинфиев. – Не объединить ли нам, понимаешь, усилия в новом году?

– Опять?! – испугался Шелехов.

– Нет, ты послушай минутку. У меня тут новая версия появилась. В связи с этим Грачом, который «воскрес». А ну как он оборотень, а?.. Оборотни, как известно, следов не оставляют. И у нашего убийцы никаких следов. Это же какое дело будет! Дай мне, Вася, возможность прославиться перед пенсией. Грач – убийца, которого никто не ищет: его нет в живых. Он есть и его нету. Мертвец!.. «Представляешь заголовки в газетах: „Мертвец‑убийца“?..

– Брось, Александр Григорьевич, – не принял шутки явно протрезвевший Шелехов. – Знаешь разницу между нами и ними?

– А ты… ты знаешь разницу между Асмадеем и Астаротом?! – разозлился Акинфиев.

– Композиторы, что ли? – удивился Шелехов. Астарота он не знал, а Асмадеем, по его мнению, звали Моцарта.

– Нет. Нету между ними никакой разницы. Это два имени одного и того же существа – дьявола. Он проживет шестьсот восемьдесят тысяч лет. И ты, я думаю, проживешь не меньше. Представляешь – уже ничего не останется от городов, люди забудут воскресшего Христа, Магомета, а может, и самих людей не станет на Земле. А ты все будешь жить. И это обидно.

Он положил трубку, потому что было уже без пяти двенадцать.

В полночь, когда стали бить куранты и под крики детворы в небо над его замком взмыли ракеты, Акинфиев стрельнул шампанским, наполнил большой фужер и мысленно произнес торжественную речь, смысл которой сводился к тому, что люди встречали Новый год тысячи лет до него, и тысячи, а может быть, десятки тысяч лет будут встречать после. Всякие бывали годы, случалось, гораздо хуже, чем прошедший, для многих ставший последним. А вот он, Акинфиев, все еще живет и даже работает, и не стоит плевать человеку в свое прошлое, покуда он жив…

И оттого, что человечество так огромно, а люди так разнообразны, оттого, что время – его время! – продолжает бег вместе с ним, он почувствовал вдруг себя такой маленькой, ничтожной песчинкой в необъятной пустыне, что, не допив шампанское, сел за уставленный консервами стол и заплакал.

27

Звонок прозвучал утром, когда Рыбаков отжимался от пола в упоре лежа.

– Слушаю, – сказал он в трубку, переведя дыхание. Секунд пять длилось молчание. Потом прозвучал приглушенный женский голос, будто бы издалека:

– Я знакомая Стаса Рачинского. Звоню по его просьбе. «Обернула трубку платком! – догадался опер. – Кто же это?.. Круглова?..»

– И что он просил передать? – спросил он с наигранным безразличием.