Изменить размер шрифта - +
Но поскольку
она повторялась, эта боязнь постепенно сменялась уверенным затишьем.
     Можно  было обойтись  и без повреждения  в  черепе.  Его симптомы,  - я
ощущал их то в виде пустоты  в  голове, то  в виде забвения, когда  о многих
вещах  я  мог вспомнить только случайно, - так, прибираясь, мы наталкиваемся
на предмет, уже забыв, что его нужно найти,  - превращали  меня в скопидома,
но из дырявого сейфа потихоньку  утекали  богатства. Одно время существовало
еще  какое-то  "я",  оплакивавшее  потерю,  противившееся ей,  но  вскоре  я
почувствовал, что, уходя, память прихватила с собой и это "я".
     И если  раньше  мысль  о смерти  омрачала  мою  любовь,  то  давно  уже
воспоминание  о любви освободило  меня от страха смерти. Ибо  я понимал, что
смерть  для нас  не нова, что,  напротив,  уже в  детстве  я много раз умер.
Например, в более поздние времена, не дорожил ли я Альбертиной больше жизни?
Мог ли я тогда представить себе, что забуду о своей любви?  Однако  теперь я
не любил ее, я  больше не был в нее влюблен, я  стал  другим,  человеком, не
любящим ее, - и моя любовь умерла, когда я изменился. Однако тот факт, что я
изменился, что я  не люблю больше  Альбертину, не  причинял мне страданий; и
конечно, то, что я расстанусь  когда-нибудь с телом, никоим образом не могло
внушить мне  столь  же  сильную  грусть, как  раньше  мысль, что  я разлюблю
Альбертину.  Однако, с каким безразличием я думал теперь о том, что теперь я
не люблю  ее!  Эти  последовательные  смерти,  так  сильно  страшившие  "я",
подлежащее уничтожению, и столь безразличные и безвредные по исполнению, что
тот, кому они грозили,  больше не  помышлял о них,  показали мне, как  глупо
страшиться  смерти.  Однако теперь, когда она стала  для  меня безразличной,
иные страхи  по  новой  овладели  мной, но уже  в другой форме,  поскольку я
боялся  не за  себя,  а за книгу, - ведь для ее  рождения, по крайней  мере,
какое-то  время,  эта жизнь,  подверженная  стольким опасностям, необходима.
Виктор Гюго писал:

     Необходимо, чтоб трава росла, чтоб дети умирали208.

     Я говорю,  что это  жестокий закон искусства: люди  умирают  и  мы сами
умрем,  исчерпав страдания, чтобы  пробилась трава -  не забвения, но вечной
жизни,  густая  трава   плодотворных  произведений,   на   которой  грядущие
поколения,  не  беспокоясь о  тех,  кто  спит внизу,  раскинут  свой веселый
"завтрак на траве".
     Я говорил о внешних опасностях;  но есть и  внутренние. Если несчастный
случай  и  не  грозил  мне  извне,  то  кто   знает,  не   помешает  ли  мне
воспользоваться этой льготой какая-нибудь внутренняя  опасность, катастрофа,
которая случится еще до истечения времени, необходимого для написания книги.
Я вернусь сейчас домой Елисейскими полями, но что вселит в меня уверенность,
что меня не сразит та  же болезнь, от которой умерла бабушка,  когда она, не
подозревая  о  том,  вышла  туда  на свою  последнюю  прогулку,  пребывая  в
свойственном  нам неведении  о  стрелке, подошедшей  к  неведомой точке,  за
которой дернувшаяся пружина механизма прозвонит  наш  час? Может, страх, что
минута, предшествующая первому удару часов, уже почти истекла, и они вот-вот
зазвонят,  может быть,  эта боязнь удара, который сейчас  пошатнет мой мозг,
была  неким  предчувствием  неминуемого,  будто  отсвет  в сознании  шаткого
состояния мозга, артерии которого вот-вот дрогнут, - и это в той  же степени
возможно,  как внезапное  узнавание  смерти, когда  раненные,  хотя  медик и
желание жить пытаются  обмануть их,  говорят,  предчувствуя то,  что  сейчас
произойдет: "Я сейчас умру, я готов", и пишут женам последнее "прости".
Быстрый переход