Я тогда получил приглашение
от г-жи де Моле и узнал о смерти сына г-жи Сазра. Я решился потратить один
из часов, после которых я больше не мог произнести и слова, ибо язык
коченел, как бабушка в агонии, да даже выпить молока, на извинения г-же де
Моле и соболезнования г-же Сазра. Но спустя несколько мгновений я забыл, что
я должен сделать. Блажен забывчивый, ибо память о произведении бодрствовала
и, в этот час бессмертия, выпавший мне на долю, бралась за закладку
фундамента. К несчастью, когда я собрался писать и взял тетрадь, из нее
выпала карточка приглашения г-жи Моле. Тотчас "я" забывчивое, однако
возобладавшее над другим, как то бывает у щепетильных ужинающих варваров,
оттолкнуло тетрадь и застрочило г-же Моле (она, впрочем, была бы польщена,
узнав, что ответ на ее приглашение я предпочел своим архитектурным штудиям).
Одно слово из моего ответа неожиданно напомнило мне, что г-жа Сазра потеряла
сына, я и ей написал, а затем, принеся в жертву реальный долг искусственной
обязанности - быть вежливым и отзывчивым, - я упал без сил, закрыл глаза, и
еще неделю приходил в себя. Однако, если никчемные обязанности, в жертву
которым я готов был принести истину, через несколько минут забывались мною,
мысль о творении не оставляла меня ни на секунду. Я не знал, станет ли это
церковью, где верующие мало-помалу приобщаются к истинам, гармониям и
большому общему плану, или же это останется, как друидический монумент на
горе какого-нибудь острова, сооружением, куда никто не ходит. Но я решил
посвятить этой постройке силы, будто нехотя иссякавшие, словно оставляя мне
время на то, чтобы, когда окружность будет описана, закрыть "гробовую
дверь". Вскоре я смог показать несколько набросков. Никто в них ничего не
понял. И даже те, кто был снисходителен к моему пониманию истин, которые я
наконец решился запечатлеть в храме, поздравляли меня, что я нашел их "под
микроскопом", - а я использовал телескоп, чтобы разглядеть предметы, которые
кажутся крошечными только оттого, что расположены на огромном расстоянии от
нас, ибо все они суть миры. Когда я открывал всеобщие законы, мне говорили,
что я копаюсь в деталях. Впрочем, к чему я за это взялся? В молодости я был
одарен, Бергот назвал мои университетские страницы "совершенными". Но вместо
того, чтобы работать, я жил в праздности, я предавался удовольствиям, я
болел, жил в хлопотах и причудах, и принялся за работу у гробовой доски,
ничего не зная о своем ремесле. Я больше не находил в себе сил, чтобы
исполнять светские обязанности, равно, чтобы исполнить долг по отношению к
своему замыслу и произведению, и еще менее, чтобы взяться за то и другое
разом. Что до первых, я забывал писать письма, т. п., и это слегка упрощало
мою задачу. Но внезапно, на исходе месяца, что-то ассоциативно напомнило мне
об этих угрызениях, и я был удручен ощущением собственного бессилия. Меня
удивляло собственное безразличие, но дело в том, что с того дня, как у меня
затряслись колени, когда я спускался по лестнице, это безразличие стало
всеобъемно, я жаждал только покоя, ожидая последнего успокоения, которое
наступит в конце. |