Изменить размер шрифта - +
И не потому, что я рассчитывал на большой успех, который,
наверное, после  моей  смерти выпадет на долю  моего  произведения  -  я был
безразличен к голосам лучших людей нашего времени. Те, кто придет после моей
смерти, могут думать, что  им угодно - это  меня  беспокоило  не  больше.  В
действительности,  если я думал  о  произведении,  а  не о письмах,  ждавших
ответа,  то не  потому, что находил существенное  отличие между  двумя этими
вещами, как во времена моей лености и  затем, когда я уже работал, вплоть до
того  дня,  когда мне пришлось  схватиться за лестничные перила. Организация
моей  памяти  и интересов была  завязана на произведении,  и если полученные
письма забывались спустя мгновение, мысль  о произведении в душе, всегда  та
же, пребывала  в вечном  становлении.  Заодно  она  стала мне надоедать. Она
словно  бы стала  сыном,  о  котором  умирающая  мать должна  еще, тяготясь,
беспрестанно заботиться,  улучая время между банками и  уколами. Может быть,
она  еще  любит его,  но ей об этом напоминает только тягостная обязанность:
тревога  о нем. Мои  писательские силы уже не  были на  той же высоте, что и
эгоистические потребности произведения. С того дня на лестнице ничто в  мире
- радость дружбы, успехи в работе, надежда  славы - больше не досягало меня,
только  как большое бледное солнце, которое уже не могло меня согреть,  дать
силы,  вызвать во мне хоть какое-нибудь желание,  - и еще, сколь бы ни  было
оно  тусклым, оно слишком ярко светило для  моих глаз, которым так  хотелось
закрыться, и  я отворачивался к стене. Мне кажется,  - в той мере, в какой я
уловил  движение  губ,  -  я слегка улыбнулся уголком  рта,  когда одна дама
написала мне: "Я очень  удивилась, не получив ответа на свое письмо". Тем не
менее,  это напомнило мне ее послание, и я  ей ответил. Мне  хотелось, чтобы
меня не сочли  неблагодарным, довести свою теперешнюю  вежливость  до уровня
вежливости,  проявленной людьми  по отношению  ко  мне. И я  был  раздавлен,
наложив на свое агонизирующее существование  сверхчеловеческие тяготы жизни.
Несколько помогала утрата памяти, облегчая бремя  обязанностей; их подменило
произведение.
     Мысль о смерти окончательно водворилась в моей душе, как прежде мысль о
любви. Не то чтобы я  любил смерть, -  я ее ненавидел. Но,  возможно, с  той
поры, как я стал понемногу размышлять о ней как о  женщине, в которую мы еще
не влюблены, мысль о ней  переплелась с самыми глубинными пластами сознания,
и если какой-либо предмет еще  не  пересек мысли о смерти, я не мог заняться
им;  даже  если  я был  свободен и пребывал в полном покое,  мысль о  смерти
постоянно жила во мне, как мысль о себе. Я не думаю, что в тот день, когда я
наполовину  омертвел, все это были какие-то  сопутствующие  обстоятельства -
невозможность спуститься  по лестнице, вспомнить имя,  подняться, - каким-то
бессознательным даже действием мысли определившие ее, идею смерти, то, что я
был уже почти  мертв; все это, скорее, явилось вместе, и  огромному  зеркалу
духа надлежало отразить  новую  реальность. Однако,  мне все равно  не  было
ясно, как мои  болезни ни  с того  ни с сего могут привести  к окончательной
кончине.
Быстрый переход