Изменить размер шрифта - +
Однако,  мне все равно  не  было
ясно, как мои  болезни ни  с того  ни с сего могут привести  к окончательной
кончине. Но  тогда я подумал  о других, о тех, кто с каждым днем близится  к
концу, ведь  пропасть  между их  болезнью  и смертью  не представляется  нам
чем-то огромным. Я также подумал, что если некоторые недомогания не казались
мне смертельными,  то это потому, что (даже если не учитывать  кривую призму
надежды)  я смотрел  на  них  изнутри, взяв  отдельно,  хотя и верил  в свою
смерть, - подобно тому, кто и сам знает, что смерть  у  порога, но с  той же
легкостью убеждает себя, что если  он  и не может произнести некоторых слов,
то  это  не  имеет никакого отношения к удару,  афазии и  т. д.,  но вызвано
усталостью  языка,  нервным состоянием, подобным заиканию,  либо истощением,
обусловленным несварением.
     Я все-таки должен был написать что-то другое, более долговечное, книгу,
которая послужит не мне одному. Это произведение нужно писать долго. Днем я,
самое большое, пытался бы уснуть. Если бы я и работал, то это было бы только
ночью. Но  мне  нужно много ночей, может, сто,  может, тысячу. И  я  жил бы,
тревожась  по утрам, когда я прерывал бы мой рассказ, что повелитель судьбы,
не  столь  снисходительный,  как  султан  Шахрияр209, не  отложит  последнюю
остановку, не позволит мне продолжить рассказ следующим вечером. Не то чтобы
я  рассчитывал  хоть  чем-то  повторить  Тысячу  и  одну  ночь  или  Мемуары
Сен-Симона,  также  писавшиеся ночью,  или какую-нибудь другую  любимую мною
книгу, - поскольку я по детской наивности  привязался к ним,  как к любовным
чувствам, и не мог без ужаса представить отличное от них произведение. Так и
Эльстир  воссоздал Шардена, и  нельзя воскресить то, что  любишь,  сперва не
потеряв. Наверное, мои  книги  тоже, как живая плоть, в конце концов  умрут.
Надо покориться смерти. Мы смиряемся с тем,  что через десять лет нас самих,
а через сто лет наших книг больше не будет.  Вечная жизнь отпущена книгам не
в  большей степени,  чем людям. Может быть,  это  была бы  такая же  длинная
книга,  как Тысяча  и одна ночь, только  совсем другая. Наверное,  когда  мы
влюблены  в  произведение,  то  хотелось бы  создать  что-то подобное, -  но
следует жертвовать преходящей  любовью и помнить не о своих пристрастиях,  а
только об истине, она  не спрашивает о наших предпочтениях, она запрещает  и
думать о них. И если мы  следуем ей одной, мы когда-нибудь вдруг поймем, что
рассказываем  то, от чего сбежали,  и написали, забыв о них, Арабские сказки
или  Мемуары Сен-Симона  своего времени.  Но было  ли еще у  меня  время, не
слишком ли поздно?
     Я спрашивал себя не только: есть ли  еще  время, но и  в состоянии ли я
еще. Болезнь,  что  вынудила меня, как грубый духовник,  умереть для  света,
сослужила мне  службу ("ибо если зерно  пшеницы не умрет после того, как его
посеяли, оно останется одно, но если умрет, оно принесет много плода"210), -
теперь  она, как  раньше леность охранила  меня от легкомыслия, быть  может,
обережет меня от лености;  но заодно она поглощала мои силы,  и, как я давно
уже заметил, как  раз тогда, когда разлюбил Альбертину, силы моей памяти.
Быстрый переход