Изменить размер шрифта - +
Но
воссоздание памятью впечатлений, которые надлежало затем углубить, осветить,
преобразить в духовные эквиваленты, - не было ли это  одним из условий, если
не самой основой произведения искусства, такого, каким оно представилось мне
только что в библиотеке? О, если бы у меня были  силы, еще нетронутые в  тот
воскрешенный  моим  воспоминанием  вечер, когда я  впервые увидел Франсуа ле
Шампи!  Ведь  к  тому  вечеру,  когда  мать  поддалась,  восходит  медленная
бабушкина  смерть,  закат моей  воли и здоровья. Все  определилось  минутой,
когда, не в силах  больше ждать завтрашнего дня, чтобы прикоснуться губами к
лицу матери, я решился и спрыгнул с кровати и,  в ночной рубашке, подбежал и
приник к окну, откуда лился лунный свет, а  потом  услышал, как уходит Сван.
Мои  родители  проводили  его, я услышал,  как  калитка открывается, звонит,
закрывается...
     И  вдруг я  понял,  что если у  меня еще  найдутся  силы исполнить  мое
произведение,  то  этот  утренник,  на  котором   я  открыл   и  идею  моего
произведения, и узнал страх,  что  я не  успею  осуществить  его, несомненно
запечатлит  для меня форму, некогда предчувствованную  в комбрейской церкви,
остающуюся нам обычно неведомой, форму Времени.
     Конечно, наши  ощущения подвержены большому  числу  ошибок,  искажающих
реальный облик мира, и самые разные эпизоды этого повествования поведали нам
о том. В точнейшем переложении, которое я постараюсь создать, можно было бы,
на крайний случай,  не  переставляя  звуки,  попытаться  не извлекать  их из
причины, к  которой рассудок приписывает  их задним  числом, -  ведь если  я
отниму у дождя его тихую песню в комнате и солью с потопом во дворе  кипение
отвара,  то,  наверное,   это  не  отвлечет  сильнее,  чем  расхожие  приемы
художников  -   яркие  цвета   в  картинах  изображаются  сообразно  законам
перспективы, очень близко  или очень  далеко  от  нас, и сперва обманувшийся
взгляд показывает нам парус или пик вблизи, а затем рассудок перемещает их в
даль. Я  мог бы, хотя это более  серьезное заблуждение,  по-прежнему,  как и
раньше, приписывать какие-либо  черты лицу  прохожей, тогда как вместо носа,
щек и подбородка там  нет  ничего,  кроме пустой породы,  на  которой, самое
большее, играет отсвет наших желаний. И даже если у меня и не хватит времени
подготовить (что гораздо  важнее) сотню масок, которые подошли  бы одному  и
тому же лицу, даже если бы они были только проекцией смотрящих на него глаз,
чувства,  прочтенного ими в  чертах,  и,  для тех  же глаз, плодом надежды и
страха или, напротив,  любви  и привычки, скрывающих  на протяжении тридцати
лет изменение возраста, - даже, наконец, если бы я не взялся - без чего, как
показала мне связь с Альбертиной, все искусственно и ложно, - за изображение
некоторых лиц не  извне,  но  изнутри нас, где  малейшие действия этих людей
могут  привести  к смертельным бедствиям, и не перекрашивал бы также  и цвет
морального неба сообразно давлению нашей  чувственности или простому облачку
опасности,  которое, взволновав нашу  безмятежную  уверенность, столь сильно
умалившую предмет, в мгновение ока умножает  его величину; даже если бы я не
смог внести эти и множество других изменений (необходимость которых, если мы
собираемся изображать  реальность,  может  возникнуть  по ходу  рассказа)  в
транскрипцию универса, подлежащего полной переделке, то по меньшей мере я не
упустил  бы описание человека  как  предмета,  обладающего  длиной не только
тела, но и лет, предмета вынужденного, - задача все  более  и более трудная,
которая,  в  конце концов,  сломит его,  - двигаясь,  волочить  их за собою.
Быстрый переход