Но
воссоздание памятью впечатлений, которые надлежало затем углубить, осветить,
преобразить в духовные эквиваленты, - не было ли это одним из условий, если
не самой основой произведения искусства, такого, каким оно представилось мне
только что в библиотеке? О, если бы у меня были силы, еще нетронутые в тот
воскрешенный моим воспоминанием вечер, когда я впервые увидел Франсуа ле
Шампи! Ведь к тому вечеру, когда мать поддалась, восходит медленная
бабушкина смерть, закат моей воли и здоровья. Все определилось минутой,
когда, не в силах больше ждать завтрашнего дня, чтобы прикоснуться губами к
лицу матери, я решился и спрыгнул с кровати и, в ночной рубашке, подбежал и
приник к окну, откуда лился лунный свет, а потом услышал, как уходит Сван.
Мои родители проводили его, я услышал, как калитка открывается, звонит,
закрывается...
И вдруг я понял, что если у меня еще найдутся силы исполнить мое
произведение, то этот утренник, на котором я открыл и идею моего
произведения, и узнал страх, что я не успею осуществить его, несомненно
запечатлит для меня форму, некогда предчувствованную в комбрейской церкви,
остающуюся нам обычно неведомой, форму Времени.
Конечно, наши ощущения подвержены большому числу ошибок, искажающих
реальный облик мира, и самые разные эпизоды этого повествования поведали нам
о том. В точнейшем переложении, которое я постараюсь создать, можно было бы,
на крайний случай, не переставляя звуки, попытаться не извлекать их из
причины, к которой рассудок приписывает их задним числом, - ведь если я
отниму у дождя его тихую песню в комнате и солью с потопом во дворе кипение
отвара, то, наверное, это не отвлечет сильнее, чем расхожие приемы
художников - яркие цвета в картинах изображаются сообразно законам
перспективы, очень близко или очень далеко от нас, и сперва обманувшийся
взгляд показывает нам парус или пик вблизи, а затем рассудок перемещает их в
даль. Я мог бы, хотя это более серьезное заблуждение, по-прежнему, как и
раньше, приписывать какие-либо черты лицу прохожей, тогда как вместо носа,
щек и подбородка там нет ничего, кроме пустой породы, на которой, самое
большее, играет отсвет наших желаний. И даже если у меня и не хватит времени
подготовить (что гораздо важнее) сотню масок, которые подошли бы одному и
тому же лицу, даже если бы они были только проекцией смотрящих на него глаз,
чувства, прочтенного ими в чертах, и, для тех же глаз, плодом надежды и
страха или, напротив, любви и привычки, скрывающих на протяжении тридцати
лет изменение возраста, - даже, наконец, если бы я не взялся - без чего, как
показала мне связь с Альбертиной, все искусственно и ложно, - за изображение
некоторых лиц не извне, но изнутри нас, где малейшие действия этих людей
могут привести к смертельным бедствиям, и не перекрашивал бы также и цвет
морального неба сообразно давлению нашей чувственности или простому облачку
опасности, которое, взволновав нашу безмятежную уверенность, столь сильно
умалившую предмет, в мгновение ока умножает его величину; даже если бы я не
смог внести эти и множество других изменений (необходимость которых, если мы
собираемся изображать реальность, может возникнуть по ходу рассказа) в
транскрипцию универса, подлежащего полной переделке, то по меньшей мере я не
упустил бы описание человека как предмета, обладающего длиной не только
тела, но и лет, предмета вынужденного, - задача все более и более трудная,
которая, в конце концов, сломит его, - двигаясь, волочить их за собою. |