|
Он, вместо того чтоб рассуждать, вглядывается в движение народов, как будто оно перед глазами. Он видит, как туча народа, точно саранча, движется, располагается на бивуаках, зажи-гает костры; видит мужчин в звериных шкурах, с дубинами, оборванных матерей, голодных де-тей; видит, как они режут, истребляют все на пути, как гибнут отсталые. Видит серое небо, скудные страны и даже древние русские деньги; видит так живо, что может нарисовать, но не знает, как «рассуждать» об этом: и чего тут рассуждать, когда ему и так видно? Летом любил он уходить в окрестности, забирался в старые монастыри и вглядывался в темные углы, в почернелые лики святых и мучеников, и фантазия, лучше профессоров, уносила его в русскую старину. Там, точно живые, толпились старые цари, монахи, воины, подьячие. Москва казалась необъятным ветхим царством. Драки, казни, татары, Донские, Иоанны – все приступало к нему, все рвало к себе в гости, смотреть на их жизнь. Долго, бывало, смотрит он, пока не стукнет что-нибудь около: он очнется – перед ним ста-рая стена монастырская, старый образ: он в келье или в тереме. Он выйдет задумчиво из копоти древнего мрака, пока не обвеет его свежий, теплый воздух. Райский начал писать и стихи, и прозу, показал сначала одному товарищу, потом другому, потом всему кружку, а кружок объявил, что он талант. Тогда Борис приступил к историческому роману, написал несколько глав и прочел также в кружке. Товарищи стали уважать его, «как надежду», ходили с ним толпой. Райский и кружок его падали только на репетициях и на экзаменах, они уходили тогда на третий план и на четвертую скамью. На первой и второй являлись опять-таки «первые ученики», которые так смирно сидят на лекции, у которых все записки есть, которые гордо и спокойно идут на экзамен и еще более гор-до и спокойно возвращаются с экзамена: это – будущие кандидаты. Они холодно смотрели на кружок, определили Райского словом «романтик», холодно слу-шали или вовсе не слушали его стихи и прозу и не ставили его ни во что. Они одинаково прилежно занимались по всем предметам, не пристращяясь ни к одними исключительно. И после, в службе, в жизни, куда их ни сунут, в какое положение ни поставят – везде и всякие дело они делают «удовлетворительно», идут ровно, не увлекаясь ни в какую сто-рону. Товарищи Райского показали его стихи и прозу «гениальным» профессорам, «пророкам», как их звал кружок, хвостом ходивший за ними. – Ах, Иван Иваныч! Ах, Петр Петрович! Это гении, наши светила! – закатывая глаза под лоб, повторяли восторженно юноши. Один из «пророков» разобрал стихи публично на лекции и сказал, что «в них преобладает элемент живописи, обилие образов и музыкальность, но нет глубины и мало силы» однако пред-сказывал, что с летами это придет, поздравил автора тоже с талантом и советовал «беречь и ле-леять музу», то есть заняться серьезно. Райский, шатаясь от упоения, вышел из аудитории, и в кружке, по этому случаю, был трех-дневный рев. Другой «пророк» прочел начало его романа и пригласил Райского к себе. Он вышел от профессора, как из бани, тоже с патентом на талант и с кучей старых книг, летописей, грамот, договоров. – Готовьте серьезным изучением ваш талант, – сказал ему профессор, – у вас есть будущ-ность. Райский еще «серьезнее» занялся хождением в окрестности, проникал опять в старые зда-ния, глядел, щупал, нюхал камни, читал надписи, но не разобрал и двух страниц данных профессором хроник, а писал русскую жизнь, как она снилась ему в поэтических видениях, и кончил тем, что очень «серьезно» написал шутливую поэму, воспев в ней товарища, написавшего диссертацию «о долговых обязательствах» и никогда не платившего за квартиру и за стол хозяйке. |
