|
Переходил он из курса в курс с затруднениями, все теряясь и сбиваясь на экзаменах. Но его выкупала репутация будущего таланта, несколько удачных стихотворений и прозаические взма-хи и очерки из русской истории. – Вы куда хотите поступить на службу? – вдруг раздался однажды над ним вопрос дека-на. – Через неделю вы выйдете. Что вы будете делать? Райский молчал. – Какое звание изберете? – спросил опять тот. «Я… художником хочу быть…» – думал было он сказать, да вспомнил, как приняли это опекун и бабушка, и не сказал. – Я… стихи буду писать. – Но ведь это не звание: это так… между прочим, – заметил декан. И повести тоже… – сказал Райский. – И повести можно: конечно, у вас есть талант. Но ведь это впоследствии, когда талант вы-работается. А звание… звание, я спрашиваю? – Сначала я пойду на военную службу, в гвардию, а потом в статскую, в прокуроры… в губернаторы… – отвечал Райский. Декан улыбнулся. – Стало быть, прежде в юнкера – вот это понятно! – сказал он. – Вы да Леонтий Козлов только не имеете ничего в виду, а прочие все имеют назначение. Когда Козлова спрашивали, куда он хочет, он отвечал: «В учителя куда-нибудь в губер-нию», – и на том уперся. XIII В Петербурге Райский поступил в юнкера: он с одушевлением скакал во фронте, млея и горя, с бегающими по спине мурашками, при звуках полковой музыки, вытягивался, стуча саблей и шпорами, при встрече с генералами, а по вечерам в удалой компании на тройках уносился за город, на веселые пикники, или брал уроки жизни и любви у столичных русских и не русских «Армад», в том волшебном царстве, где «гаснет вера в лучший край». В самом деле, у него чуть не погасла вера в честь, честность, вообще в человека. Он, не же-лая, не стараясь, часто бегая прочь, изведал этот «чудесный мир» – силою своей впечатлитель-ной натуры, вбиравшей в себя, как губка, все задевавшие его явления. Женщины того мира казались ему особой породой. Как пар и машины заменили живую силу рук, так там целая механика жизни и страстей заменила природную жизнь и страсти. Этот мир – без привязанностей, без детей, без колыбелей, без братьев и сестер, без мужей и без жен, а только с мужчинами и женщинами. Мужчины, одни, среди дел и забот, по лени, по грубости, часто бросая теплый огонь, тихие симпатии семьи, бросаются в этот мир всегда готовых романов и драм, как в игорный дом, чтоб осмелеть в чаду притворных чувств и дорого купленной неги. Других молодость и пыл влекут туда, в царство поддельной любви, со всей утонченной ее игрой, как гастронома влечет от домашнего простого обеда изысканный обед искусного повара. Там царствует бесконечно разнообразный расчет: расчет роскоши, расчет честолюбия, рас-чет зависти, редко – самолюбия и никогда – сердца, то есть чувства. Красавицы приносят все в жертву расчету: самую страсть, если постигает их страсть, даже темперамент, когда потребует того роль, выгода положения. Они – не жертвы общественного темперамента, как те несчастные создания, которые, за кусок хлеба, за одежду, за обувь и кров, служат животному голоду. Нет: там жрицы сильных, хотя искусственных страстей, тонкие актрисы, играют в любовь и жизнь, как игрок в карты. Там нет глубоких целей, нет прочных конечных намерений и надежд. Бурная жизнь не ма-нит к тихому порту. У жрицы этого культа, у «матери наслаждений» – нет в виду, как и у истин-ного игрока по страсти, выиграть фортуну и кончить, оставить все, успокоиться и жить другой жизнью. Если бы явилась в том круге такая, она потеряла бы свой характер, свою прелесть: ее, как игрока, увлекут от прочного и доброго пути, или она утратит цену в глазах поклонников, потеряв свободу понятий и нравов. |
