|
Он решился показать профессору: профессор не заносчив, снисходителен и, вероятно, оце-нит труд по достоинству. С замирающим сердцем принес он картину и оставил в коридоре. Профессор велел внести ее в мастерскую, посмотрел. – Что это за блин? – сказал он, скользнув взглядом по картине, но, взглянув мельком в дру-гой раз, вдруг быстро схватил ее, поставил на мольберт и вонзил в нее испытующий взгляд, сильно сдвинув брови. – Это вы делали? – спросил он, указав на голову Гектора. – Я-с. – И это вы? – профессор указал на Андромаху. – Тоже я-с. – А это? – спрашивал тот, указывая на ребенка. – Я же. – Не может быть: это двое делали, – отрывисто отвечал профессор и, отворив дверь в дру-гую комнату, закричал: – Иван Иванович! Пришел Иван Иванович, какой-то художник. – Посмотри! Он показал ему на головы двух фигур и ребенка. Тот молча и пристально рассматривал. Райский дрожал. – Что ты видишь? – спросил профессор. – Что? – сказал тот, – это не из наших. Кто же приделал голову к этой мазне?.. Да, голова… мм, а убо не на месте. Кто это? Профессор спросил Райского, где он учился, подтвердил, что у него талант, и разразился сильной бранью, узнав, что Райский только раз десять был в академии и с бюстов не рисует. – Посмотрите: ни одной черты нет верной. Эта нога короче, у Андромахи плечо не на ме-сте; если Гектор вьшрямится, так она ему будет только по брюхо. А эти мускулы, посмотрите… Он обнажил и показал колено, потом руку. – Вы не умеете рисовать, – сказал он, – вам года три надо учиться с бюстов да анатомии… А голова Гектора, глаза… Да вы ли делали? – Я, – сказал Райский. Профессор пожал плечами. s109 И Иван Иванович сделал: «Гм! У вас есть талант, это вид-но. Учитесь; со временем…» «Все учитесь: со временем!» – думал Райский. А ему бы хотелось – не учась – и сейчас. Он в раздумье воротился домой: там нашел письма. Бабушка бранила его, что он вышел из военной службы, а опекун советовал определиться в сенат. Он прислал ему рекомендательные письма. Но Райский в сенат не поступил, в академии с бюстов не рисовал, между тем много читал, много писал стихов и прозы, танцевал, ездил в свет, ходил в театр и к «Армидам» и в это время сочинил три вальса и нарисовал несколько женских портретов. Потом, после бешеной маслени-цы, вдруг очнулся, вспомнил о своей артистической карьере и бросился в академию: там учени-ки молча, углубленно рисовали с бюста, в другой студии писали с торса… В назначенный вечер Райский и Беловодова опять сошлись у ней в кабинете. Она была одета, чтобы ехать в спектакль: отец хотел заехать за ней с обеда, но не заезжал, хотя было уже половина восьмого. – Я все думаю о нашем разговоре, кузина: а вы? – спросил он. – Я, cousin… виновата: не думала о нем. Что такое мы говорили?.. Ах, да! – припомнила она. – Вы что-то меня спрашивали. – И вы что-то мне обещали. – Что же? – Рассказать… какую-то «глупость», ребячество и потом вашу законную любовь… – Все это так просто, cousin, что я даже не сумею рассказать: спросите у всякой замужней женщины. Вот хоть у Catherine… – Ах, нет, кузина, только не у Catherine: наряды и выезды, выезды и наряды… – Что мне вам рассказывать? Я не знаю, с чего начать. Paul сделал через княгиню предло-жение, та сказала maman, maman теткам; позвали родных, потом объявили папа… Как все дела-ют. – Ему после всех! – весело заметил Райский. – А вы когда узнали? – В тот же вечер, разумеется. |
