|
Нашим женщинам дана в удел другая, высшая кра-сота. Для резца неуловим этот блеск мысли в чертах лиц их, эта борьба воли с страстью, игра не высказываемых языком движений души с бесчисленными, тонкими оттенками лукавства, мни-мого простодушия, гнева и доброты, затаённых радостей и страданий… всех этих мимолётных молний, вырывающихся из концентрической души… Как бы то ни было, но видевший в первый раз Лизавету Александровну не заметил бы в ней никакого расстройства. Тот только, кто знал её прежде, кто помнил свежесть лица её, блеск взоров, под которым, бывало, трудно рассмотреть цвет глаз её – так тонули они в роскошных, трепещущих волнах света, кто помнил её пышные плечи и стройный бюст, тот с болезненным изумлением взглянул бы на неё теперь, сердце его сжалось бы от сожаления, если он не чужой ей, как теперь оно сжалось, может быть, у Петра Иваныча, в чём он боялся признаться самому себе. Он тихо вошёл в кабинет и сел подле неё. – Что ты делаешь? – спросил он. – Вот просматриваю расходную книжку, – отвечала она. – Вообрази, Пётр Иваныч: в про-шедшем месяце на один стол вышло около полуторы тысячи рублей: это ни на что не похоже! Он, не говоря ни слова, взял у ней книжку и положил на стол. – Послушай, – начал он, – доктор говорит, что здесь моя болезнь может усилиться: он сове-тует ехать на воды за границу. Что ты скажешь? – Что же мне сказать? Тут, я думаю, голос доктора важнее моего. Надо ехать, если он сове-тует. – А ты? Желала ли бы ты сделать этот вояж? – Пожалуй. – Но, может быть, ты лучше хотела бы остаться здесь? – Хорошо, я останусь. – Что же из двух? – спросил Пётр Иваныч с некоторым нетерпением. – Распоряжайся и собой, и мной, как хочешь, – отвечала она с унылым равнодушием, – ве-лишь – я поеду, нет – останусь здесь… – Оставаться здесь нельзя, – заметил Пётр Иваныч, – доктор говорит, что и твоё здоровье несколько пострадало… от климата. – С чего он взял? – сказала Лизавета Александровна, – я здорова, я ничего не чувствую. – Продолжительное путешествие, – говорил Пётр Иваныч, – тоже может быть для тебя утомительно; не хочешь ли ты пожить в Москве у тётки, пока я буду за границею? – Хорошо; я, пожалуй, поеду в Москву. – Или не съездить ли нам обоим на лето в Крым? – Хорошо и в Крым. Пётр Иваныч не выдержал: он встал с дивана и начал, как у себя в кабинете, ходить по комнате, потом остановился перед ней. – Тебе всё равно, где ни быть? – спросил он. – Всё равно, – отвечала она. – Отчего же? Она, ничего не отвечая на это, взяла опять расходную тетрадь со стола. – Воля твоя, Пётр Иваныч, – заговорила она, – нам надо сократить расходы: как, тысяча пятьсот рублей на один стол… Он взял у ней тетрадь и бросил под стол. – Что это так занимает тебя? – спросил он, – или денег тебе жаль? – Как же не занимать? Ведь я твоя жена! Ты же сам учил меня… а теперь упрекаешь, что я занимаюсь.. Я делаю своё дело! – Послушай, Лиза! – сказал Пётр Иваныч после краткого молчания, – ты хочешь переде-лать свою натуру, осилить волю… это нехорошо. Я никогда не принуждал тебя: ты не уверишь меня, чтоб эти дрязги (он указал на тетрадь) могли занимать тебя. Зачем ты хочешь стеснять се-бя? Я предоставляю тебе полную свободу… – Боже мой! зачем мне свобода? – сказала Лизавета Александровна, – что я стану с ней де-лать? Ты до сих пор так хорошо, так умно распоряжался и мной и собой, что я отвыкла от своей воли; продолжай и вперёд; а мне свобода не нужна. Оба замолчали. – Давно, – начал опять Пётр Иваныч, – я не слыхал от тебя, Лиза, никакой просьбы, ника-кого желания, каприза. |
