|
– Давно, – начал опять Пётр Иваныч, – я не слыхал от тебя, Лиза, никакой просьбы, ника-кого желания, каприза. – Мне ничего не нужно, – заметила она. – У тебя нет никаких особенных… скрытых желаний? – спросил он с участием, пристально глядя на неё. Она колебалась, говорить или нет. Пётр Иваныч заметил это. – Скажи, ради бога, скажи! – продолжал он, – твои желания будут моими желаниями, я ис-полню их как закон. – Ну, хорошо, – отвечала она, – если ты можешь это сделать для меня… то… уничтожь наши пятницы… эти обеды утомляют меня… Пётр Иваныч задумался. – Ты и так живёшь взаперти, – сказал он, помолчав, – а когда к нам перестанут собираться приятели по пятницам, ты будешь совершенно в пустыне. Впрочем, изволь; ты желаешь этого – будет исполнено. Что ж ты станешь делать? – Ты передай мне свои счёты, книги, дела… я займусь… – сказала она и потянулась под стол поднять расходную тетрадь. Петру Иванычу это показалось худо скрытым притворством. – Лиза!.. – с упрёком сказал он. Книжка осталась под столом. – А я думал, не возобновишь ли ты некоторых знакомств, которые мы совсем оставили? Для этого я хотел дать бал, чтоб ты рассеялась, выезжала бы сама… – Ах, нет, нет! – с испугом заговорила Лизавета Александровна, – ради бога, не нужно! Как можно… бал! – Что ж это так пугает тебя? В твои лета бал не теряет своей занимательности; ты ещё мо-жешь танцевать… – Нет, Пётр Иваныч, прошу тебя, не затевай! – заговорила она с живостью, – заботиться о туалете, одеваться, принимать толпу, выезжать – боже сохрани! – Ты, кажется, весь век хочешь проходить в блузе? – Да, если ты позволишь, я бы не сняла её. Зачем наряжаться? и трата денег, и лишние хло-поты без всякой пользы. – Знаешь что? – вдруг сказал Пётр Иваныч, – говорят, на нынешнюю зиму ангажирован сюда Рубини; у нас будет постоянная итальянская опера; я просил оставить для нас ложу – как ты думаешь? Она молчала. – Лиза! – Напрасно… – сказала она робко, – я думаю, и это будет мне утомительно… я устаю… Пётр Иваныч склонил голову, подошёл к камину и, облокотясь на него, смотрел… как бы это сказать? с тоской, не с тоской, а с тревогой, с беспокойством и с боязнью на неё. – Отчего, Лиза, это… – начал было он и не договорил: слово «равнодушие» не сошло у не-го с языка. Он долго молча глядел на неё. В её безжизненно-матовых глазах, в лице, лишённом игры живой мысли и чувств, в её ленивой позе и медленных движениях он прочитал причину того равнодушия, о котором боялся спросить; он угадал ответ тогда ещё, когда доктор только что намекнул ему о своих опасениях. Он тогда опомнился и стал догадываться, что, ограждая жену методически от всех уклонений, которые могли бы повредить их супружеским интересам, он вместе с тем не представил ей в себе вознаградительных условий за те, может быть, непривиле-гированные законом радости, которые бы она встретила вне супружества, что домашний её мир был не что иное, как крепость, благодаря методе его неприступная для соблазна, но зато в ней встречались на каждом шагу рогатки и патрули и против всякого законного проявления чув-ства… Методичность и сухость его отношений к ней простёрлись без его ведома и воли до холод-ной и тонкой тирании, и над чем? над сердцем женщины! За эту тиранию он платил ей богат-ством, роскошью, всеми наружными и сообразными с его образом мыслей условиями счастья, – ошибка ужасная, тем более ужасная, что она сделана была не от незнания, не от грубого понятия его о сердце – он знал его, – а от небрежности, от эгоизма! Он забывал, что она не служила, не играла в карты, что у ней не было завода, что отличный стол и лучшее вино почти не имеют це-ны в глазах женщины, а между тем он заставлял её жить этою жизнью. |
