|
Ему как-то нравилось играть роль страдальца. Он быт тих, важен, туманен, как человек, выдержавший, по его словам, удар судьбы, – говорил о высоких страданиях, о святых, возвы-шенных чувствах, смятых и втоптанных в грязь – «и кем? – прибавлял он, – девчонкой, кокеткой и презренным развратником, мишурным львом. Неужели судьба послала меня в мир для того, чтоб всё, что было во мне высокого, принести в жертву ничтожеству?» Ни мужчина мужчине, ни женщина женщине не простили бы этого притворства и сейчас свели бы друг друга с ходулей. Но чего не прощают молодые люди разных полов друг другу? Лизавета Александровна слушала снисходительно его иеремиады и утешала, как могла. Ей это было вовсе не противно, может быть, и потому, что в племяннике она всё-таки находила со-чувствие собственному сердцу, слышала в его жалобах на любовь голос не чуждых и ей страда-ний. Она жадно прислушивалась к стонам его сердца и отвечала на них неприметными вздоха-ми и никем не видимыми слезами. Она, даже и на притворные и приторные излияния тоски племянника, находила утешительные слова в таком же тоне и духе; но Александр и слушать не хотел. – О, не говорите мне, ma tante, – возражал он, – я не хочу позорить святого имени любви, называя так наши отношения с этой… Тут он делал презрительную гримасу и готов был, как Пётр Иваныч, спросить: как её? – Впрочем, – прибавлял он ещё с большим презрением, – ей простительно: я слишком был выше и её, и графа, и всей этой жалкой и мелкой сферы; немудрёно, что я остался не разгадан-ным ей. И после этих слов он ещё долго сохранял презрительную мину. – Дядюшка твердит, что я должен быть благодарен Наденьке, – продолжал он, – за что? чем ознаменована эта любовь? всё пошлости, всё общие места. Было ли какое-нибудь явление, которое бы выходило из обыкновенного круга ежедневных дрязгов? Видно ли было в этой люб-ви сколько-нибудь героизма и самоотвержения? Нет, она всё почти делала с ведома матери! от-ступила ли для меня хоть раз от условий света, от долга? – никогда! И это любовь!!! Девушка – и не умела влить поэзии в это чувство! – Какой же любви потребовали бы вы от женщины? – спросила Лизавета Александровна. – Какой? – отвечал Александр, – я бы потребовал от неё первенства в её сердце. Любимая женщина не должна замечать, видеть других мужчин, кроме меня; все они должны казаться ей невыносимы. Я один выше, прекраснее, – тут он выпрямился, – лучше, благороднее всех. Каж-дый миг, прожитый не со мной, для неё потерянный миг. В моих глазах, в моих разговорах должна она почерпать блаженство и не знать другого… Лизавета Александровна старалась скрыть улыбку. Александр не замечал. – Для меня, – продолжал он с блистающими глазами, – она должна жертвовать всем: пре-зренными выгодами, расчётами, свергнуть с себя деспотическое иго матери, мужа, бежать, если нужно, на край света, сносить энергически все лишения, наконец презреть самую смерть – вот любовь! а эта… – А вы чем бы вознаградили за эту любовь? – спросила тётка. – Я? О! – начал Александр, возводя взоры к небу, – я бы посвятил всю жизнь ей, я бы ле-жал у ног её. Смотреть ей в глаза было бы высшим счастьем. Каждое слово её было бы мне зако-ном. Я бы пел её красоту, нашу любовь, природу: С ней обрели б уста мои Язык Петрарки и любви… Но разве я не доказал Наденьке, как я могу любить? – Так вы совсем не верите в чувство, когда оно не выказывается так, как вы хотите? Силь-ное чувство прячется… – Не хотите ли вы уверить меня, ma tante, что такое чувство, как дядюшкино, например, прячется? Лизавета Александровна вдруг покраснела. Она не могла внутренно не согласиться с пле-мянником, что чувство без всякого проявления как-то подозрительно, что, может быть, его и нет, что если б было, оно бы прорвалось наружу, что, кроме самой любви, обстановка её заключает в себе неизъяснимую прелесть. |
