Но главная мысль не в этом, мне кажется. Главная мысль в том, что традиционные ценности противопоставлены ценностям консервативным. Вот это очень важно: традиции и консерватизм – две разные вещи. Консерватизм, как он представляется Нафте, – это культ запрета, строгости, тоталитарности. Все тоталитарные соблазны XX века в Нафте персонифицированы, и именно поэтому он так любит старину (что естественно для архаического культа), старина для него – олицетворение всех добродетелей. Кроме того, для Нафты характерен в чистом виде нравственный релятивизм, потому что для него нет совести, а есть целесообразность, государственная необходимость, дух века. Он объявляет Сеттембрини безнадёжно устаревшим, а Сеттембрини называет его растлителем.

Но Нафта кончает с собой не потому, что он пришёл к мысли о самоубийственности нацизма, или не потому, что у него проснулась совесть. Нет, ничего подобного! Нафта ставит грандиозный эксперимент: он ждёт, пока Бог его остановит, он сознательно проповедует зло, и в мире остановить ему некому. Он сам останавливает себя. Это такое кирилловское самоубийство (я имею в виду «Бесов»), попытка встать наравне с Богом. «Что же ты не можешь ничего со мной сделать? А только я могу сделать что-то с собой!» – это проявление сатанинской гордыни. Но эта сатанинская гордыня в конце концов сама устраняет себя из мира – и тем оказывает ему большое благодеяние.

Что я думаю о Касторпе? Мне нравится переписка Веры Пановой и Соломона Апта, переводчика этой книги, где Панова высказывает очень дельные соображения. Она совершенно правильно пишет, будучи профессиональным писателем и читателем, что Касторп личности лишён, он ещё не сформировался, он ещё не создан, ему ещё предстоит стать. Там самая скучная вторая глава – история его жизни, его бюргерское прошлое, социальная характеристика его класса. Он – стекло. Собственно, как и герой фаулзовского «Волхва», он проходит через «гностическую мясорубку». И единственная добродетель Касторпа – это его открытость любви, его способность любить. Он робкий, такой дураковатый. Когда он в Клавдию Шоша влюбился, он первые полгода с ней вообще боится заговорить. Пепперкорн как человек, слишком оформившийся, слишком сформировавшийся – он неинтересен, он закончен. А Касторп интересен, потому что он в становлении, он открыт, он меняется.

Там совершенно гениальный финал, когда великая всемирная бойня 1914 года вовлекает Касторпа. И роман заканчивается знаменитой фразой: «А из этого всемирного пира смерти, из грозного пожарища войны, родится ли из них когда-нибудь любовь?» Скорее всего, не родится. И даже есть мнение, что Касторпа убьют наверняка. Я в этом не уверен. Но мне очевидно одно: это роман про то, как идеологические шатания, пробы, ошибки, авангардизм, релятивизм расшатали конструкцию старой Европы и привели к бойне. И нет счастья, кроме как на общих, традиционных, старых, гуманистических путях. Сеттембрини как раз доказывает это своим появлением. Он кажется и старомодным, и потёртым, и неактуальным, но правда в нём, правда за ним. И мир в конце концов к этой правде вернётся.

У Манна есть одна важная особенность: он пишет так, как будто у него впереди вечность. Он подробно рефлексирует над собственным творчеством. Он по-европейски обстоятелен, по-европейски вежлив, по-европейски многословен. Он пишет и думает, как человек 1913 года. Но, знаете, это колоссально обаятельно – в XX веке, в котором у человека было время только добраться до бомбоубежища, и то не всегда… В этой медлительности, в этом многословии есть своё очарование. И даже если вы засыпаете над Томасом Манном, то вам потом, по крайней мере, снятся довольно правильные сны.

[18.12.15]

Пришло несколько заявок на лекцию о Достоевском.