Это «Отчего пальба и крики в Питербурге-городке» («Пир Петра Первого»). «И памятью, как он, незлобен», – это «Стансы». И так далее. Это, конечно, безнадёжная задача, но Пушкину было важно знать, что он сделал что мог, а художественная сторона вопроса его волновала меньше.

– Расскажите о Баратынском. Кто ему подобен в XX веке? Стихотворение «Последняя смерть» – это предупреждение в эсхатологической традиции или пророческий возглас?

– Нет, это довольно распространённая в русской литературе (и в английской тоже, вспомните «Сон» Байрона) традиция изложения кошмарного сна. Это предупреждение эсхатологическое. Баратынскому вообще был присущ эсхатологизм, мрачное мировоззрение (вспомните «Последнего поэта»). Он поэт уверенный, и уверенный не без основания, что на нём заканчивается традиция. Я думаю, что она даже на Батюшкове закончилась, он последний сын гармонии. Дальше начинается дисгармония, дальше начинается распад. Тютчев – это уже поэт катастрофы, поэт распада, и это при том, что и его личная жизнь, и карьера, и его политические взгляды – все наводит на мысль об успехе, о безопасности. Ну, разве что он пережил тяжёлую личную трагедию из-за влюблённости в Денисьеву и её смерти. Но когда ему сорок, у него всё благополучно, а он пишет самые трагические стихи в русской поэзии. А Баратынский ещё в тридцатые годы предчувствовал этот страшный распад, страшную трещину, которая прошла по русской литературе в сороковые годы.

Я не знаю, как могла бы выглядеть его реинкарнация в XX веке, я просто не очень представляю себе, кого можно с ним сопоставить. Мне кажется, он чувствовал некоторую тупиковость своего пути и свою, не по-русски говоря, последнесть, свою какую-то предельность. Он понимал, что и второго такого не будет и за ним никого не будет. Ну, Бродский считал себя в какой-то степени его продолжателем. У Кушнера есть много ноток Баратынского, но Кушнер, мне кажется, скорее всё-таки наследует Тютчеву с его, с одной стороны, культом счастья, а с другой – сознанием катастрофизма. Баратынский не повторился. Баратынский – такая страшная, страшноватая во всяком случае, чёрная дыра русской поэзии. Хотя такие стихи, как «Дядьке-итальянцу», несут в себе некоторый свет внутренний.

Баратынский – поэт не для всех («Ты прав, творишь ты для немногих», как писал Пушкин Жуковскому). Он обращается к меланхоликам, ипохондрикам, одиночкам. Но бывают состояния души, когда он совершенно необходим. Знаете, я вот подумал сейчас: может быть, в какой-то степени Ходасевич – его такой желчный литературный двойник. Баратынский умер в сорок четыре года – в сорок четыре года Ходасевич перестал писать. Да, есть между ними некоторое сходство, пожалуй. Хотя, конечно, Баратынский масштабнее.

– Давно мучает меня вопрос о «Повести непогашенной луны». Пильняк, как Мандельштам, не мог не отразить время, пусть ценой жизни? Или это была допустимая фронда середины двадцатых?

– Я в книжке про Маяковского довольно подробно рассматриваю этот эпизод, который главному редактору «Нового мира» Вячеславу Полонскому стоил должности. Полонский, к счастью для него, успел умереть своей смертью в 1932 году. Но история с Пильняком, она и лефовцами использовалась для травли Полонского. И вообще это была не очень красивая история.

Во-первых, тогда ещё границы фронды не были определены, всё было зыбко, это 1926 год. Во-вторых, понимаете, какая штука? Пильняк – он же человек, который во многом зависит от мнения интеллигентного читателя, и фронда для него – очень важный способ достижения успеха. Для Пильняка вообще важно успеть первым. Вот такая у него была немножко журналистская черта.