Но почему же тогда не выжил Хобот?..

О его гибели я узнал от Валерии. Она пришла на восьмой день осунувшаяся, с синими кругами под глазами, в траурном платке, по которому я сразу все понял и, зарывшись мордой в подушку, заплакал, как пацан. Мне вспомнились наш последний с ним разговор и его странное поведение перед отъездом… Ведь он прощался тогда с отчим домом, с верным Шерифом, с садом, а я, дурак, понял это только сейчас, когда человека уже не стало на свете… Я плакал от сознания собственной ничтожности, от злобы на Квадрата, готового ради прибыли браться за любое дело; на свою работу, на всех, кто продает и покупает «не существующие в природе»  товары…

Валерия сидела, нахохлившись, изредка согревая дыханием покрасневшие от холода руки. Я рассказал ей о нашем ночном разговоре с генералом.

– Мне тогда показалось, что он чего‑то не договорил, – закончил рассказ, – но я не стал расспрашивать…

Она задумчиво покивала, отошла к окну.

– Не договорил, – подтвердила, не отрывая взгляда от унылой панорамы. – Герман ведь тогда написал письмо на имя генсека, в котором изложил факты «спецназовских» бесчинств; о том, как они беспрепятственно вывозили ценности из Союза, о перекачке через границу наркотиков… в общем, о многом, чего теперь уже никто не узнает. Он предложил Хоботу подписать это письмо, но тот отказался, порвал его и приказал Герману молчать: знал цену двойному тезке твоего племянника… А после очередной стычки с разбушевавшимся «спецназовцем» Герман написал другое и переправил по своим каналам. Только каналы оказались ненадежными: письмо перехватили, и накануне вывода войск диверсионная группа навела на его полк «духов»…

– Навела?!

– Вот именно. Навела, а не «случайно напоролась», как тебе Хобот рассказал.

– Выходит, Хобот считал, что предал его? Она посмотрела на меня укоризненно.

– Ну зачем же так, – прошлась по палате. – Скорее не сумел удержать. Герман сунулся, не зная броду, но доказать бы все равно ничего не смог: военные ведомства с ГРУ не связывались, ЦК ему покровительствовал… «Погиб при исполнении интернационального долга…» Даже на Героя не поскупились!.. Только узнала я об этом не от Хобота, он избегал разговоров на эту тему.

Мы надолго замолчали, думая, наверно, об одном и том же. Мокрые листья в больничном дворе пожухли, слежались; стояло время дождей, лужи беспрестанно кипели, и небо было беспросветно грустным и серым, как прошедшая половина моей жизни.

Так вот, оказывается, какие у Хобота были счеты со «спецназовцами»!.. Позже я узнал, как он свел их: дав «волге» с Отставником обогнать себя, выстрелил по скатам и, когда та остановилась, тараном смел ее под откос. То ли не успел затормозить, то ли, зная, что все равно достанут, не захотел больше жить «один в чужом пространстве». А может, заплатил по счету, спасая тех, на кого могли оказаться нацеленными начиненные «вишней» ракеты?.. Тогда единственная его шутливая фраза «Кирпичи дешевле» обретала философское содержание. Но ведь он и был философом и поступил, «не сообразуясь с тем, насколько результаты его поступков выгодны для его собственной личности» (кажется, эти слова были подчеркнуты в журнале красным карандашом). Смерть подняла его на ту самую ЧЕТВЕРТУЮ СТУПЕНЬ, о значении которой я лишь начиная задумываться.

Назавтра я уезжал. Провожала меня Валерия. Она пришла с букетом хризантем за пять минут до отправления поезда. До этого мне никогда никто не дарил цветов, и, взяв букет из ее рук, я почувствовал себя так, будто это уже был не я, а кто‑то другой в моих кроссовках.

– Мишке привет, – сказала Валерия грустно.