|
…Может быть, этого разговора никогда не было. Возможно, он состоялся, но был не совсем таким, или совсем це таким. Возможно… Все возможно. Если ты возвращаешься - возможно все, даже невозможное. * * * - …Что скажешь, Антиклея? Я плохо знаю твоих братьев - думаешь, они удержат наследство Волка-Одиночки? Тихий вопрос итакийского басилея Лаэрта, известного меж людьми под прозвищем Садовник - так его покойный тесть Автолик прозывался Волком-Одиночкой, - вплетается в отдаленный шепот ночного прибоя. Кажется, с женщиной говорит само море, над которым нависли бесчисленные глаза-звезды великана Аргуса. Вот-вот покатятся под безжалостным серпом. - Удержат, Лаэрт. Конечно, волчата не чета покойному отцу, они плохо умеют расширять и приобретать… Но Доставшуюся им добычу из рук не выпустят. Иногда, хвала Гермию, Сильному Телом, хватка способна заменить предусмотрительность! Низкий грудной голос Антиклеи сливается с шорохом ветра в листве, и теперь кажется: море спросило, а ветер ответил. - Ночь. Море разговаривает с ветром. Наверное, это очень красиво со стороны. Надо только уметь видеть и уметь слышать. Надо уметь возвращаться. - …Это хорошо. Я бы предпочел иметь дело с ними, а не с посторонними людьми. Как-никак родичи… Многим сейчас снится новый передел Ойкумены, тайный и явный. Еще в Калидоне, в позапрошлом году, когда я увидел, как боевые друзья готовы вцепиться друг другу в глотки из-за шкуры вонючего вепря!.. Поколение обреченных, Антиклея. Поколение обреченных… Они ведь не просто режут друг друга, вспарывают чрево сестрам, травят детей и отцов - навалившись плечом, они пытаются сдвинуть камни старых границ. Любой ценой. Сдвинуть. Перекроить. Сдвинут, не сдвинут - при любом раскладе им самим не найдется места в новых рубежах. А Глубокоуважаемые смотрят сверху, не понимая, что глядятся в зеркало. Или понимая - что еще опаснее. Но если ты уверена в своих братьях… - Я уверена, Лаэрт. Ветер еле слышно выводит нежную мелодию, вторя неумолчному шуму прибоя. Кифаред и флейтистка. Им обоим никогда не надоедает вечный дуэт. - Я рад это слышать, Антиклея. Впрочем, твой отец… твой покойный отец, - скрытая боль всплывает на поверхность моря и вдребезги, в брызги пены, расшибается о береговые скалы, - он знал, что делает, когда три года назад приехал на Итаку. - Его привезли, Лаэрт. Уже тогда он почти не ходил. - Он приехал. Ты понимаешь, о чем я? Надо плохо знать Волка-Одиночку, чтобы сказать: его привезли. Он приехал. По своей воле. Зная, что мой отец уже умер; что у Одиссея остался всего один дед. И взял нашего сына на колени не для того, чтобы сделать ему козу. Самый распоследний скорняк в глуши Лаконики знает: дед берет внука, объявляя о его принадлежности к роду. - Я слушаю тебя, Лаэрт… В шорохе ветра явственно пробивается тревога. - Одиссей - наследник. Мой наследник, дважды признанный Автоликом: при жизни и в смерти. Лук - подтверждение для тугоухих. Пускай наш сын слышит неслышимое и говорит с несуществующим; важно, что он наследник по закону! Я пристально наблюдаю за ним - и сам, и через слуг. Надеюсь, с возрастом он станет яснее различать, в каком мире живет. Но в любом случае Одиссей - наследник. Твой отец всегда знал, что делает. - И ты боишься… - Да, я боюсь, Антиклея. |
