– Жаль, что не отказал он тебе другого наследства, — с грустью сказал Анатолий.

– Это какого же?! — подбоченился Петр.

– Не научил добрым человеком быть. А впрочем, он и сам этим богатством в достатке не владел — добротой да человечностью, оттого и был на них скуп. И ты его достойный сын и наследник: все на гроши да полушки меряешь.

– Отчего на гроши? — хохотнул Петр. — Коли о грошах речь бы шла, так ты сюда бы и носа не сунул. Тысячи я наследовал, сотни тысяч — вот что тебе да твоим отцу с матерью покоя не дает! Ищете, в какую щель нос сунуть, чтобы доказать, мол, не по закону я наследник в Перепечине? Небось приказных уже наняли, скоро на меня власти напустите? А ничего у вас не выйдет! Все бумаги мои верно написаны и подписаны. И вы хоть наизнанку вывернетесь, не добьетесь ничегошеньки. Так что, племянничек, — с издевкой проговорил он, — вот тебе бог, как говорится, а вот и порог! Проваливай подобру-поздорову! И поскорей, чтобы не пришлось тебя дубьем да кольем выпроваживать!

– Что же, я уеду, — спокойно сказал Анатолий. — По воле матушки сюда я прибыл, она все надеялась, что в тебе доля порядочности сбереглась, да, видно, напрасно. Впрочем, я и сам знал, что в ком подлая кровь есть, тот подлецом жизнь проживет, таким и помрет. Из грязи в князи вылезти можно, да грязи сей вовеки не отмоешь. Я уеду, но все же, Петр, прошу: не борзись ты, не злобствуй, не слушай этих двух подстрекателей своих, Чуму-сыромятника да озверевшую старуху Ефимьевну, — отпусти девушку. Неужели и впрямь веришь, будто она могла кучера убить? А хоть бы даже и так — не ты судья, не ты исправник, чтобы выносить приговор и чинить расправу.

– Да ты оглох, племянничек? — высокомерно проговорил Петр. — Слышал, что Чудинов ее в карты у моего отца выиграл? А ходили разговоры, будто он, Чудинов-то, немало жульничал при игре. Отец не раз жаловался: ему, мол, черт ворожит, не иначе заклятые слова знает, что всегда выигрывает. Он играл только на деньги, взятые в долг, ведь их проиграть невозможно, всегда спиной к двери садился, а когда ему не везло, вставал из-за стола и три раза оборачивался вокруг своей оси вместе со стулом — и удача вновь к нему возвращалась. Так вот, кто знает — может, он эту девку жульническим путем выиграл? Не сомневаюсь, что так оно и было. А значит, она моя. Моя!

– Ты разве не слышал ее слов, что она вольная? — удивился Анатолий.

– Так это ж только ее слова, — ухмыльнулся Петр. — Крепостная тварь и соврет — недорого возьмет.

– Ты, видать, по управляющему своему судишь? — с презрением проговорил Анатолий. — Это ведь он, крепостная тварь, — он нарочно выделил голосом эти слова, и Семена аж в сторону повело от унижения и злости, — соврал в Щеглах, будто девушка утонула. А ведь знал доподлинно, что она жива, уехал-то он уже после того, как она очнулась… Не бери греха на душу, Петр, отпусти ее. Позволь мне отвезти ее в Щеглы, и, слово даю, ни я, ни матушка моя больше никаких претензий к тебе иметь не будем по наследству.

В глазах Петра мелькнул было алчный огонек, да и Ефимьевна изо всех сил ему подмигивала и кивала: соглашайся, мол! Однако Петру не переставая дурманила голову близкая возможность взять верх над племянником, который, подобно матери своей, сводной Петровой сестре, его всегда ненавидел и презирал. Он жаждал унижения Анатолия, жаждал снова и снова показывать, что именно он, Петр, — любимый сын и единственный законный наследник отца своего, что ни сестра, ни сын ее даже мечтать о наследстве не могут, а все их разговоры о подлом или благородном происхождении — всего лишь словесная шелуха, в которую они пытаются обернуть свою нищету, высокомерие и зависть.