– Ого, как высоко ты эту девку ценишь! — покачал головой Петр. — Высоко, дорого! Видать, по нраву нынче ночью пришлась?

Ульяша ошеломленно повела глазами от Петра к Анатолию, не в силах взять в толк, о чем идет речь.

– Чего вытаращились оба? — захохотал Петр, и, вторя ему, зашлась смешками Ефимьевна. — Обещал я тебе девку прислать — вот и прислал. Лушка мне самому нынче понадобилась — постель греть, — ну, я и отправил к тебе первую, что под руку попалась. Она не спорила. Ты сам посуди, племянничек, коли правда было б все то, что она о себе плетет, ну разве послушалась бы она, разве потащилась бы тебя ублажать беспрекословно, безропотно? Нет, почуяла над собой мою господскую волю! И правду-истину говорит Ефимьевна: давно она гуляет, давненько! Окажись она девицею, остались бы на ее рубахе красные пятна, неужто нет? Еще тогда остались бы, когда я ее на правах хозяина первым распробовал. А что ж, должен же я был знать, сладкое ли блюдо гостю дорогому посылаю! — И он зашелся хохотом, да тут же и подавился им, потому что Ульяша размахнулась — и отвесила ему такую пощечину, что и сама с трудом на ногах удержалась, и Петр, хоть и был сложением крепок и весом, покачнулся, прижав ладонь к лицу.

– Барин, родименький! — завизжала Ефимьевна. — А ты, распроклятая… Семка! Волоки ее на конюшню, всыпь плетей, чтоб шкура клочьями сползла!

Ульяна метнулась туда-сюда, но Петр поймал ее за руку свободной рукой. Она рванулась было, но хватка у него была мертвая.

– Нет, погодите, — сказал он не своим голосом, отнимая руку от рта, и все увидели кровь на его губах. Да уж, ладонь Ульяши оказалась тяжелехонькая! — Семен, волоки ее на конюшню, поставь козлы да привяжи к ним раскорякою, чтоб и спереди и сзади подойти способно было. Пока не сотру свой уд до крови, не отпущу ее, а ты потом после меня пойдешь! И смотри, быть тебе пороту, если она под тобой не сдохнет, понял? А ты, сучка, Господа Бога о смерти моли, потому что если и Семка тебя не ухайдакает, я к тебе жеребца племенного подпущу… Поняла?

На миг не только Ульяша, но и все вокруг, даже Ефимьевна, даже Чума-сыромятник помертвели от лютости, безрассудного зверства этих слов. Почудилось, призрак покойного перепечинского барина, не знавшего удержу ни порокам своим, ни мстительности, ни своеволию, явился им в образе этого молодого, красивого, но столь жестокого человека. Видно было: Петр настолько опьянен яростью, что и сам не отдает отчета в своих словах, он озабочен лишь тем, чтобы напугать сильней. Ну что ж, ему это вполне удалось! Ноги Ульяши подкосились, и она рухнула на колени, обхватила голову руками.

– Ага, поздно о пощаде взмолилась! — злорадно вскричала Ефимьевна. — Не милуй ее, барин!

Однако Ульяша, услышав этот голос и поняв, что ее коленопреклоненная поза и впрямь выражает униженную мольбу, нашла в себе силы вскочить, и не только вскочить! Оглядевшись вокруг затравленно и поняв, что подмоги ждать неоткуда, она кинулась к забытой всеми, уже несколько успокоившейся Волжанке и в одно мгновение оказалась на ней верхом. Та взвилась на дыбы, но голые Ульяшины ноги, видные из-под задравшейся рубашки и стиснувшие ее бока, взяли лошадь в крепкие шенкеля, показывая отменную выучку и привычку к верховой езде.

– Уноси, родимая! — отчаянно закричала Ульяша, посылая лошадь к воротам, запертым, но довольно низким, в надежде перескочить их. Видимо, от ужаса она совершенно забыла о страшном грузе, все еще привязанном к остаткам двуколки. Труп Ерофеича запрыгал по неровностям двора, Волжанка попыталась подскочить, но не смогла, сбилась с ноги, едва удержалась. Ульяша начала сползать с ее спины, но все же уцепилась за гриву, кое-как выровнялась…

– Держи ее! — закричал очнувшийся Петр, подскочил к казачку, который так и стоял на месте, словно в землю вбитый, держа в руках ружье, и схватил двустволку.