– Эгей, люди добрые! — крикнул он и снова не дождался ответа. Пожав плечами, приезжий начал было привязывать лошадь, намереваясь войти без дозволения и провожатых, а проще — перемахнуть через ворота, однако расслышал топот копыт за спиной и обернулся.

К нему приближался вскачь небольшой тарантас, в котором сидели две женщины, причем одна, одетая просто, как служанка из зажиточного дома, поддерживала другую, которая была в трауре и словно возвращалась с похорон, потому что лежала почти в обмороке на плече своей соседки и не могла унять судорожных рыданий. При этом она все пыталась повернуться, а то и выбраться из коляски, однако вторая женщина ее удерживала, заметно, что из последних сил.

Кучер, казалось, тоже был настолько вне себя, что едва сообразил остановить лошадь перед самыми воротами, лишь чудом в них не врезавшись. Соскочил с козел и принялся дергать задвижку туда и сюда, явно не соображая, как их открыть. Наконец хрипло закричал:

– Фролка! Отопри! Барыня воротилась! Отопри, душа с тебя вон!

Фролка, по-видимому, был занят более важными заботами, а то и просто спал в холодке по обычаю всех сторожей, и призыв сей отчаянный до него не долетел. Однако приезжий встрепенулся и, сняв картуз, подступил к тарантасу:

– Наталья Павловна, голубушка! Что случилось?

И он попытался взять за руку женщину, одетую в траур, чего она даже не заметила из-за своего почти беспамятного состояния. А служанка всплеснула руками:

– Ах, батюшка Леонтий Савич, да вы ли это? Не узнала вас, вы все в мундире приезжали, теперь же вон в каком обличье! А ходили слухи, мол…

– Не верьте слухам, милая моя Тихоновна, конечно, это я, — улыбнулся охотник. — Но скажи, что у вас стряслось? Я появился у вас в Чудинове и наткнулся на вести о кончине Никодима Никитича и отъезде барыни с барышней в Щеглы. Но вот я вижу вас обеих в слезах… Да что случилось, скажи?!

– И не спрашивайте, и слова молвить о таком ужасе не могу и не хочу! — отмахнулась Тихоновна, и слезы так и хлынули из ее глаз.

– Она утонула, утонула! — вдруг воскликнула Наталья Павловна, открывая полубезумные глаза и уставившись на приезжего. — Скажите, да мыслимо ли сие? Она утонула, пришла весть, я не поверила, мы поехали в Перепечино, но были вынуждены поворотить с полдороги, потому что… — Она зашлась рыданиями.

– Поехали в Перепечино? — переспросил приезжий со странным выражением. — А там-то что стряслось? Там все ли живы-здоровы?

– Сам бог вас к нам послал, Леонтий Савич, — всхлипнула Тихоновна, не отвечая. — Мы ведь тут одни, без всякой защиты. А в Перепечине мужики за вилы взялись, вот беда какая! Встретили мы добрых баб, которые упредили, дай им бог здоровья, чтоб не ехали мы никуда, иначе не сносить нам головы, не поглядят, что слабый пол, не помилуют! Атаманом у них, слышно, Ганька Искра, а ему закон не писан. Ты уж защити нас, батюшка, не покинь сирот!

Приезжий молча смотрел на них, и по лицу его было видно, что совершается в нем немалая внутренняя борьба. Рука его так и тянулась к поводьям, словно больше всего на свете ему хотелось сейчас вскочить верхом и куда-то помчаться, сердце его так и рвалось от боли, но обыкновенный долг мужчины и благородного человека не позволял этого сделать и принуждал остаться для защиты беспомощных, до смерти перепуганных, потерявшихся от горя женщин.

– Перелезь через забор и отвори ворота, — сказал он наконец кучеру. — Поезжайте к дому, я вслед за вами буду. Я задержусь… но ненадолго.

Надо отдать должное Петру — соображал он быстро. Мигом окинул взглядом поле за оградой, смекнул, что Анатолий прав, — и закричал во весь голос:

– Заприте все везде! Готовьтесь встретить эту падаль!

На крыльцо выбежала перепуганная Фенечка.