Иван не перебивал, вертел в руке хрустальную рюмку, с преувеличенным вниманием изучая на ней узоры.

– Понятно, – протянул он, когда «вербовщик» умолк. – То, что вы ликвидируете бандюг и взяточников без суда и следствия, без допросов и показаний свидетелей – хоть и проивозаконно, но правильно… А зачем ты все это рассказываешь мне? Не боишься – продам?

– Нет, не боюсь, Ваня. Не тот ты человек, чтобы заложить, предать. Покойный Севастьянов, да, мог бы, ты – отпадает… Скажи, не хочешь вступить в Удав? Мне поручено официально пригласить тебя.

Надо бы выразиться по другому: не «поручено», а «разрешено», но Бузин не мог отказать себе в удовольствии немного возвыситься.

Сыщик не ответил. Выцедил из бутылки последние капли, распечатал свою. Не предложив чокнуться, выпил. Поднялся. подошел к окну, отодвинул занавеску и долго вглядывался в ночную темноту.

– Нет, Костя, не хочу, – тихо ответил, не поворачиваясь. – И не потому, что боюсь, нет. Отвык на своей сволочной работенке страшиться. Просто законность страшная вещь, в»едается в душу, в кровь, в нервы. Ведь вы убиваете не просто авторитетов и садистов – уничтожаете живых людей…

Он резко повернулся, так резко, что смахнул с подоконника стеклянный кувшин и тот разлетелся на мелкие обломки.

– Поздно мне переучиваться да перевоспитываться. Поэтому и отказываюсь.

– У нас, между прочим, есть генералы, отведавшие эту твою законность на протяжении сорока пятидесяти лет. А вот не считают поздним «перевоспитываться». Потому что речь идет не только о мести, но и о судьбе государства… Прости за высокопарность…

– Ничего… И все же отказываюсь. Я не генерал – простой, зачуханный сыщик, которого ежеминутно могут подстрелить, как подстрелили тебя, посадить, как это сделали с Мироновым, обвинив его в получении взятки, которую он не получал… И все же ловить и сажать преступников, на мой взгляд, значительно честней, чем решетить их пулями… Ну, ликвидируете пару десятков авторитетов – что изменится: исчезнут убийства, рэкет, грабежи?

– А чего добиваешься ты, отправляя на зону повязанных преступников? Сам знаешь, они редко отсиживают свои сроки – сбегают либо их освобождают «дядюшки»… Во всяком случае, после наших операций никто не сбежит и никого не освободят…

– В чем то – согласен… Но, повторяю, меня не переделать, не перестроить на другую волну!

Бузин понял: не переубедить, нет у него для переубеждения железобетонных аргументов, невышибаемых фактов. Все, что он только что сказал – правильно, справедливо, но для такого человека, как Иван, – малоубедительно…

– Не выдашь?

– Можешь быть покоен.

– Ну, что ж, может быть твой Неелов и прав, – задумчиво вымолвил Пахомов, выслушав Костю. – Только одного он не учитывает: преступность стала опасной не только для общества, но и для страны, превратилась в криминальную основу, на которую опираются и правительство, и Дума, и бизнесмены… Но дело не только в высоких материях. Каждый из нас ощутил на собственной шкуре, что из себя представляет бандитский беспредел. Ты потерял друга, я – родителей, Наташа – отца, Павел – жену. Месть – святое дело, никто не переубедит меня в обратном… Пусть Иван сражается с преступниками статьями уголовного кодекса, мы – пулями.

Пятеро боевиков сидели на излюбленном месте – в лесу под дубом гигантом. Только что закончились тренировки по стрельбе и карате.