— Послушай, штабс-капитан, — сказал он устало. — Разве без этих трех тысяч мало у меня грехов против царя-батюшки? Ну, зачем ты над покойником измываешься? Ты же знаешь, что эти три тысячи армяне внесли на похороны Людвига Стабровского!

— Не знаю, не знаю, — проговорил Еремеев. — Тая ранее было записано. И прошу-с не перебивать. Прошу-с выслушать до конца. Итак, три тысячи взял — это пять. Далее… Проводил в своей квартире пропаганду среди туркмен — шесть! Поднял и возглавил восстание солдат асхабадского гарнизона — семь! Прошу-с подписать обвинительный протокол.

— Слушай, штабс-капитан, сядь и не выкаблучивай из себя дурака, — усмехнулся Нестеров. — Ну, кто же подпишет такой протокол? Тут же нет ни слова правды. Я — частный поверенный, верой и правдой служу отечеству. В силу своих возможностей защищаю пролетариев, вот и все.

— Ах вот как! — ухмыльнулся полицмейстер. — Не хочешь признаваться? Хочешь чистеньким отправиться на тот свет? Стража, ну-ка, все сюда! Ну-ка, проучите малость господина частного поверенного, чтобы не брыкался!

Полицейские грубо вытолкнули Нестерова из кабинета. В коридоре сбили с ног, принялись избивать, затем увели в камеру,

* * *

Ни днем, когда его схватили в казарме офицеры и грозили пристрелить на месте, ни вечером, когда полицмейстер упомянул «о том свете», Нестеров не думал о смерти. Почувствовал он ее ночью. Двое стражников, караулившие его, заговорили у двери тихонько, едва слышно:

— Что, вправду что ли этого главаря хотят вздернуть?

— Да вроде бы. Виселица уже готова. Сам видел, когда шел на дежурство…

Больше Нестеров ничего не услышал. Черное, грозное слово «смерть» вспыхнуло в его мозгу, парализуя все мысли, забило уши. Он словно перестал слышать извне. И слышал только изнутри! «Смерть! Смерть! Смерть!» Чувствуя, как стынет кровь в жилах и подступает к горлу тошнота, Нестеров поднялся на ноги и подошел к двери. Он напряг слух, чтобы услышать хотя бы одно слово стоявших там, в коридоре, но всюду было тихо. И Нестеров решил, что с ним была галлюцинация: не было у двери ни надзирателей, не было сказано ничего о виселице. Он снова сел в угол и опустил голову в колени. «Смерть…Виселица». Мучительно зло и навязчиво властвовали в его сознании эти два слова, и он думал с отчаянной тоской — как просто оказался в руках черносотенцев. Вбежал в казарму, и пока поднимал солдат, налетело офицерье. Самое глупое, что Жалковский, узнав его, ударил белой перчаткой по лицу. Потом только накинулись они, разъяренные, со всех сторон, сбили с ног и скрутили руки. Надо было хотя бы этого негодяя с серыми змеиными глазами пристрелить. Все не так обидно было бы умирать!.. Нестеров представил виселицу на Скобелевской площади, возле военного собора: деревянную глаголицу с веревочной петлей, себя, стоящим на помосте. Представил тысячи асхабадцев, сбежавшихся взглянуть, как будут вешать революционера, и увидел пробиваюшуюся в толпе Аризель. Он представил ее плачущую, молящую о пощаде, и вздрогнул всем телом: «Нет! Ариль, милая моя Ариль, ты не должна видеть, как они будут вешать меня. Я не выдержу твоих слез и рыданий… Ты должна уйти со мной в вечное небытие улыбающейся и нежной, какой я оставил тебя в день нашей помолвки… Судьба, судьба, смилуйся ты надо мной, не трави душу перед смертью!»

В коридоре чиркнули спичкой. Нестеров подошел к «волчку» и увидел надзирателей: одного, второго, третьего. «Усиленная охрана», — догадался Нестеров. И тут один сказал:

— Хоть бы священника привели. Причастился бы, А то у нас всегда — абы как.

— Там, на площади, и причастится, — отозвался второй и прошел дальше по коридору.