На приданое Перемил при нынешних делах не поскупится, так что невеста была всем хороша, попрекнуть нечем. Но при мысли о том, нравится ли кто-нибудь, Люту вспомнилась одна девка из княгининой тальбы – он видел ее несколько раз среди полона, в обозе и под стенами Искоростеня. Забавная девка: большие, широко расставленные голубые глаза, заостренный подбородок, высокие брови дугой – казалось бы, все черты меж собой не согласны и каждая хочет быть сама по себе, но вместе они сливались во что-то столь ладное и притягательное, что это лицо цепляло взгляд и оставалось в памяти.

– Княгиня обещала, как вернемся, девок из тальбы гридям в жены раздать… – Лют с намеком взглянул на Мистину. – Так я знаю, которую хочу.

– Княгиня говорила, что за лучших девок вас биться заставит, – Мистина улыбнулся. – Вас семь сотен, а девок и сотни не будет.

– Так будем биться!

Мистина помолчал, с улыбкой невольного восхищения глядя в эти ореховые глаза, где горел неустанный юный задор.

– Завидую тебе… – тихо сказал он.

– Почему? – Лют поднял брови.

– Если бы я мог дракой получить то, чего я хочу…

– А чего такое ты не можешь получить дракой? – Лют, считавший брата лучшим бойцом во всей киевской рати, был изумлен.

Мистина слегка улыбнулся… посмотрел на маленькое золотое колечко на левой руке Люта… вздохнул и покачал головой.

* * *

В Синявице, близ сожженного Искоростеня, остатки деревского войска задержались еще на день. Сидеть здесь дальше не было никакого толку.

– Днем раньше, днем позже, русины сюда вернутся, – говорил Коловей. – Будем их дожидаться – себя и… раненых даром погубим.

Коловей остался старшим над осколками разбитой рати – и родом, и положением при князе он был выше всех, кто уцелел. А это поистине оказались осколки: среди трех сотен мужей и отроков, набившихся в избы Синявицы, еще двух весей на полуночь от нее, живших в шалашах между избами, в банях и гумнах, едва ли нашлось бы хоть пять человек одного и того же рода. Маличи, жеревичи, ужане, гнилопятяне, таляне, мыкичи, свидовичи, славечане, норичи, убортичи – все двенадцать колен деревских, все гнезда и роды оказались перемешаны, оторваны от своего корня, от дедовых могил, и с недоверием смотрели на окружающих чужаков, с которыми приходилось делиться последним хлебом. Никого не было лишь со Случи: князь Будерад со своими ратниками так и не пришел.

– Надо нам на заход солнца двигаться, – объявил Коловей, когда ему донесли, что киевское войско со всем обозом ушло по малинской дороге, явно направляясь восвояси. – Здесь уже некому против них встать, веси разорены, люди в полон угнаны. Придут Свенельдовы наследники за данью – придется дать, или жизни возьмут. Надо нам идти к Будераду. У него и люди, и городки целы. Сядем там, может, и отобьемся от киян. Не всю землю Деревскую – так хоть Случь вольной сохраним.

– А не изменник ли Будерад? – сомневались древляне, не доверявшие после всего пережитого никому. – Когда мы здесь с русами бились, кровь проливали, раны принимали, братьев теряли – он где был?

– Может, и изменник, – устало глядя на свою поредевшую дружину, отвечал Коловей. – Зато город у него крепкий. Сядем там – все лучше, чем здесь, на разорище.

– Да уж не крепче Искоростеня… – ворчали уже побывавшие в осаде.

Но особенно никто не спорил. Жутко было оставаться здесь, в двух поприщах от Искоростеня: когда ветер дул с той стороны, и сюда долетал запах гари. Казалось, за три года не выветрится дух огромной крады, в которой сгорела деревская сила и воля.