|
Казалось, за три года не выветрится дух огромной крады, в которой сгорела деревская сила и воля. А случись опять оттепель – оттуда так потянет трупной вонью, что во всей волости станет нельзя дышать. Здесь было слишком близко до того места, где Марена взглянула всем в глаза; она отвернула жестокое лицо, но казалось, каждый миг может вспомнить об ускользнувших жертвах и возвратиться за ними. Всем хотелось убраться подальше. Даже иным из местных уроженцев. Труп Искоростеня отравил собой всю волость.
Собрали уцелевших лошадей и волов. Запрягли собранные по всей округе сани, погрузили на солому и лапник раненых. Раненых в Синявице собралось до ужаса много: сюда успели из Искоростеня вывезти еще тех, кто пострадал в битве на Размысловом поле и в Нелеповской волости. Ранены были чуть ли не все, кто прорывался из горящего города; часть их соратники сумели унести едва не на себе. Синявицкие бабы сбивались с ног, не успевая ходить за ранеными и собственными хозяйствами; ратники сами перевязывали товарищей. Но не хватало всего, даже полотна для повязок. Каждую ночь до десятка умирало. Среди прочих раненых на санях лежал один, мужчина или отрок – не понять под повязками, закрывавшими лицо. На сером льне темнели большие пятна крови. Берест и Медведь сами ходили за ним, перевязывали. Целебных трав зимой нельзя было достать – все, что имелось в запасе у местных веснянок, ушло еще после Размыслова поля, – и они делали отвар из рубленых сосновых и еловых игл, промывали им раны и поили раненого. По примеру здешних баб делали мазь из смеси еловой смолы, воска, конопляного масла и меда: нагревали, перемешивали, а потом смазывали страшную рану – от лба через глаз и до нижнего края щеки. Тяжелый клинок ростового топора совершенно обезобразил лицо, и всякий, кто заставал паробков за перевязкой, в ужасе отворачивался. – Это кто же такой? – с сочувствием спрашивали у них. – Брат ваш, что ли? – Брат наш, Летыш, – кивал Медведь. – Едва спасли. Узнав, что князя нашли и довезли до Синявицы живым, Коловей сперва воспрянул духом и хотел оповестить всех, но потом передумал. – Лучше нам, паробки, молчать об этом. Знают двое, знают трое… до русов дойдет – и оглянуться не успеешь. Найдется какая-нибудь сорока, донесет на хвосте. Русы тогда землю будут рыть, лишь бы его найти и верной дорогой к дедам отправить. Они ведь мнят, что мертвый он, иначе не ушли бы. – Да и выживет ли еще? – мрачно вздыхал Медведь. – Чего зря людей радовать, когда Марена в головах стоит? Как отойдет… если выходим… на ноги поднимется… – До места надежного довезти бы, а там поглядим, – добавлял Берест. Ему не стоило труда говорить людям, будто они с Медведем пытаются выходить своего брата. Восемнадцать лет Берест прожил среди братьев своей крови – с Огневкой, Журчалкой, Задоркой, Межаком и прочей чадью деда Миряты, но теперь уже с трудом вспоминал их лица. Потом у него появились новые братья – Миляевы отроки: Гостима, Тверд, Косач… Их тоже смела Марена метлой железной. Потом Катун, Намолка, Радива… Потом Медведь, Летыш, Младен… Новые семьи приходили к Бересту в эту долгую зиму и исчезали, сменяли друг друга, а он опять оставался один. Захватывало дух от жути при мысли, за сколько родных душ он теперь должен мстить русам… Володислава Берест в последние месяцы мысленно ставил на место отца. Даже теперь, ухаживая за ним, перевязывая, обмывая и пытаясь кормить похлебкой из муки, едва отмечал, что князь старше него самого лишь лет на пять, а то и менее. В нем был последний осколок Дулебова рода. И за эти последние остатки «своих» – за Володислава, Коловея, Медведя, Даляту – Берест сейчас был готов отдать жизнь так же просто, как раньше за родителей и кровных родичей-малинцев. |
