Во время рекламы мы разговариваем обо всем и ни о чем. Когда в эфире появляется The Bravery, Шон снова прибавляет громкость.

– Я люблю эту песню, – говорю я.

– Я люблю тебя.

Это настолько неожиданно – его взгляд всё ещё прикован к дороге, – что до меня не сразу доходит. Когда же это происходит, я резко вдыхаю и смотрю на него. Почувствовав мой пристальный взгляд, он улыбается, но всё также смотрит на дорогу. Я отвожу взгляд и немного приоткрываю окно, потому что внезапно начала чувствовать жар. Загорается красный свет, и, остановившись, Шон смотрит на меня.

– Лиззи.

Я перевожу взгляд на него.

– Я слышала тебя, – говорю я, улыбаясь.

– Да, но вышло как то неправильно. Я думаю об этом всё время… я думаю о тебе всё время.

Мне надо отвести взгляд; я смотрю на светофор, чтобы убедиться, что всё ещё горит красный.

– Лиззи, – снова говорит он, привлекая моё внимание. Тремя пальцами он дотрагивается до моей правой щеки. – Я никогда никому этого не говорил, но я знаю, что я чувствую. Я абсолютно серьёзен, когда говорю, что люблю тебя.

Бип.

Би бип.

Биииииииииип!

Я знаю, что загорелся зеленый свет; я знаю, что другие водители сходят с ума. Но я не говорю ему ехать дальше. Вместо этого я говорю:

– Я тоже тебя люблю.

У почты Шон паркуется на самом дальнем месте от входа, затем поворачивается назад и хватает коробку. Он открывает свою дверь, после чего смотрит на меня.

– Хочешь остаться здесь или пойти со мной?

– Пойду с тобой.

Коридорчик длинный и узкий, Шон стоит позади меня, положив руку на бедро и нашептывая мне на ухо всякую ерунду, чтобы скоротать время.

– Думаешь, Элла и Бетси тоже влюбятся в меня, как и ты?

– Не льсти себе, – смеясь, отвечаю я. – Ты не настолько восхитителен.

– Смешно. Хмм… мне интересно, влюбится ли так же необъяснимо в меня Оригинал?

Я закатываю глаза, не удостоив его ответом.

– Эй, а что, если ваша мама соврала об Оригинале и просто клонировала себя?

– Мы действительно совсем на неё не похожи, – шепчу я.

– Что, если вы клоны какого нибудь знаменитого человека? – тихо спрашивает он.

– Может, хватит, – говорю я чуть громче, чем следовало. Неприветливый почтовый работник смотрит на меня. Я поворачиваюсь к Шону и легонько бью его, ведь мы оба знаем, что это его вина.

Наконец наша очередь, и конечно же нам помогает скупая леди, которая не сказала и пяти слов за всё время совершения почтовой операции. Когда мы заканчиваем, мы беремся за руки и отходим от окошка. Шон ведет меня к двери с табличкой ВХОД вместо ВЫХОД; я дергаю его в правильном направлении.

– Ты хоть читать умеешь? – шучу я, когда мы выходим наружу.

Я наблюдаю за тем, как смеется Шон, вместо того, чтобы смотреть, куда я иду, когда практически врезаюсь в кого то.

– Элизабет Вайолет Бест! – шипит голос.

И голос этот принадлежит моей маме.

Я абсолютно тиха на протяжении всей дороги домой и в течение двадцатиминутной «беседы» с мамой после нашего приезда. Когда она почти закончила, когда я уже была готова услышать своё наказание и уйти в комнату, мама заметила, что на мне нет ожерелья. Она кричит, чтобы Элла и Бетси пришли в гостиную, затем говорит всем нам, что мы наказаны.

– Что мы сделали? – спрашивает Элла, невинно глядя на маму.

Мама сужает глаза.

– Вы трое живете одной жизнью; если Лиззи отклонилась от общей линии, то вы об этом знаете. Вы сообщники.

– Вздор, – говорит Бетси.

– Я вижу, что ожерелье на тебе, когда ему следует быть на Лиззи, – возражает мама.