Мысль эта пришлась всем по душе, и за нее ухватились; она оставляла надежду, что на деревню не свалилась какая‑то ужасная катастрофа или повальный мор.

– Наверно, они ушли от моря не очень далеко, – предположил Манаури, – и завтра мы легко их найдем.

– А где находятся остальные четыре деревни? – спросил я.

– На этой же реке, но выше по течению.

– Далеко отсюда?

– Недалеко. Ближайшая деревня – два раза по десять выстрелов из лука.

– Двадцать выстрелов из лука, – подсчитал я, – это значит примерно полчаса ходьбы. Совсем близко!

– Близко.

Вождь, заметив мое оживление, тотчас же понял его причину.

– Я знаю, о чем ты думаешь! – проговорил он. – Надо посмотреть, что делается там.

– Конечно! Возможно, ваши именно в тех деревнях!

Мы взглянули на небо. До полуночи было еще далеко. На рассвете мы должны вернуться на шхуну, но до того следовало по возможности выяснить положение дел в остальных аравакских селениях. Манаури не мешкая выделил четырех индейцев, хорошо знавших местность, и направил их вверх по реке, велев не жалеть ног. Мы остались ожидать их возвращения здесь, у реки.

На берегу почва была сырой, болотистой, поросшей густой растительностью. Воздух насыщен был нестерпимым, просто одуряющим зловонием прелых листьев и гниющих корней. Полоса прибрежной растительности была сравнительно неширокой, всего каких‑нибудь тридцать или сорок шагов в глубину, но из ее чащи доносились невероятные душераздирающие звуки! Там что‑то щелкало, верещало, квакало, стонало и вопило, но более всего вселяло ужас, заставляя стыть в жилах кровь, свирепое шипение. Казалось, разверзлись врата ада и страшные чудища, вырвавшись на свободу, предавались теперь дикому разгулу на этом крошечном клочке джунглей.

Ночи в далеких вирджинских лесах тоже имели свои голоса; не было недостатка в разных звуках ночной порой и в зарослях колючего кустарника на острове, недавно нами покинутом, но все это не шло ни в какое сравнение с дикой оргией звуков, раздававшихся здесь, у этой реки.

Индейцы, привыкшие к таким концертам, не обращали на них ни малейшего внимания.

– Это ужасное шипение издают, наверно, цикады, – проговорил я.

– Да. Цикады и разные насекомые, – ответил Манаури.

Какая‑то тварь грозно замяукала.

– Дикий кот? – невольно вздрогнул я.

– Нет, древесная жаба.

Потом раздался стук, словно кузнец ковал молотом косу.

– А это кто? Птица?

– Тоже жаба, но водяная.

Вдруг – глухое хрюканье и потом всплеск. Манаури с минуту задумчиво прислушивался.

– Не знаю, что это, – признался он. – Похоже, большая водяная крыса…

– А крупные хищники здесь бывают?

– Наверное, бывают.

Вождь спокойно огляделся, окинул невозмутимым взором заросли и заверил:

– Но сейчас их здесь нет…

Зато примечательной особенностью этого места, истинным его проклятьем были целые тучи комаров, тысячи, миллионы комаров. Они облепляли человека и впивались в него как одержимые. Индейцы, как видно, более к этому привычные, мужественно переносили это бедствие, лишь лениво отмахиваясь. Я же близок был к умопомрачению и в конце концов, отойдя шагов на сто от прибрежных зарослей, взобрался на песчаный пригорок и здесь лишь смог наконец вздохнуть свободно: в воздухе ни одного комара. Довольный, я расположился поудобнее в стал ждать.

Вскоре вернулись наши разведчики. Принесенные ими вести были неутешительны и подействовали на нас удручающе: все четыре селения араваков оказались покинутыми так же, как и деревня на берегу лагуны.