– Да, вполне…

– Не верю! Не верю! – дважды повторил Топанов. – Этого не может быть… Именно потому, что вы специалист, именно потому, что в этих теориях вся ваша жизнь, – вы могли быть необъективным. Я тоже не разобрался во многом. Но мне кажется, что основное я уловил: Алексеев приступил к решению главной  задачи математики и физики! И я очень рад, что дожил до первой ласточки, до этих вот работ Алексеева.

– Максим Федорович, вы нам бросили вызов, – покачал головой Григорьев. – Объясните, что вы хотите сказать.

– Вызов? – переспросил Топанов. – Это не то слово. Вы крупные специалисты, это я знаю. Если бы речь шла о какой‑то дальнейшей углубленной разработке известных  положений, то я молчал бы. Но Алексеев пошел не традиционным путем. Вот здесь наш докладчик обронил, что у Алексеева какой‑то повышенный интерес к давно известным бесспорным аксиомам математики… А ведь пора этими бесспорными аксиомами математики заняться не только математику, но, в первую очередь, и физику.

– Заниматься аксиомами? – переспросил Григорьев. – Их следует знать, знать на память…

– Не только знать! – ответил Топанов. – Но и всегда помнить, что аксиомы появились из человеческого наблюдения и опыта, из теснейшего общения с природой, они не с неба упали! Мы не присутствовали при их появлении. Но представим себе те наблюдения, которые положили начало этим «истинам, не требующим доказательств». Туго натянутая тетива лука или солнечный луч, пробивающийся сквозь тучи, навели на мысль о прямой линии; гладь озера, блестящая грань кристалла – на представление о плоскости… Долгий и сложный путь был пройден математикой, прежде чем эти простейшие математические абстракции  стали необходимым инструментом научного и технического мышления. Линия без ширины, плоскость без толщины, истинные параллельные линии существуют только в нашем воображении. Но каким могущественным орудием явились они для моряка и архитектора, землемера и астронома! На несуществующих в природе образах построено все здание математики, но оно смогло устоять только потому, что в этих немногих, казавшихся очевидными, положениях заключена истина. Истина, да не вся! Только часть истины! В том, что эти аксиомы кажутся нам изначальными, недоказуемыми и очевидными, – и сила их, и слабость. Силу свою они показывали на протяжении более двух тысяч лет, а слабость сказывается только сейчас, каких‑нибудь семьдесят‑восемьдесят лет… Здесь кто‑то сказал: «Алексеев отрицает теорию относительности!» Я в это не верю. «Он отрицает квантовую механику!» Я и в это не верю. Вот позвольте вас спросить, – неожиданно обратился Топанов к Григорьеву. – Вы верите в теорию относительности?

– Да, верю, но…

– Прекрасный ответ! Нет, нет, не продолжайте, мне именно такой ответ и был нужен… А вы, – обратился Топанов к Кашникову, – вы верите в справедливость квантовой механики?

– Разумеется, – пожал плечами Кашников. – Конечно, трудно требовать…

– Чудесно! Вы обратили внимание, что и в ответе Григорьева, и в ответе Кашникова были, пусть различного оттенка, этакие маленькие «но»…

– Максим Федорович, так нельзя, – сказал Григорьев. – Вы все‑таки дайте мне договорить! Я хотел сказать, что, хотя мы и признаем положения теории относительности, но есть такие объекты, где мы встречаемся с определенными трудностями.

– Например? – спросил Топанов. Он был весь ожидание.

– Ну хотя бы…

– Хотя бы, – пришел на помощь Кашников, – вопрос о происхождении магнитного момента электрона.