Когда на этот раз Уэзерс развернул своего коня, чтобы вернуться к своему эскадрону, Кастер не проронил и слова. Он смотрел вслед индейцам, которых спасло своевременное появление кавалеристов Уэзерса. Его правая рука в кожаной перчатке сжалась в кулак. Он ударил ей о бедро, ударил сильно – один раз, два, три. Его губы сложились в немом слове. Это могло быть слово «жаль», но это могло быть слово и покрепче.

Над колорадской прерией, по которой на запад громыхал по рельсам поезд, повисла густая тьма. В купе пульмановского вагона заглянул проводник.

- Вам постелить, сэр? - Спросил он с акцентом, в котором угадывались его либо русское, либо еврейское происхождение.

Авраам Линкольн оторвался от теста речи, которую он писал. Он неторопливо накрыл колпачком ручку и сунул ее в карман.

- Да, будьте добры, - сказал он и так же неторопливо встал.

Это, однако не спасло его от боли, молнией прострелившей поясницу. Он приложил все усилия, стараясь проигнорировать боль. Вот, что значит быть стариком!

Проводник быстрыми отработанными движениями поднял в исходное положение откидное сиденье, постелил матрас на получившуюся таким образом спальную полку, а затем в мгновение ока застелил постель.

- Прошу вас, сэр, - сказал он и задернул занавеску над койкой, чтобы дать возможность Линкольну обеспечить наибольшую возможную приватность, чтобы переодеться в ночную рубашку.

- Благодарю вас, - произнес Линкольна и протянул проводнику на чай десятицентовик.

Проводник вежливо поблагодарил, спрятал монету в карман и ушел стелить чью-то другую койку. Бросив взгляд на свою постель, Линкольн печально усмехнулся. Проводник пульмановского вагона оказался чересчур старательным. Линкольн нагнулся и выпустил концы простыни и одеяла из-под матраса в ногах. Пульмановские койки не были приспособлены для людей его роста. Он переоделся в ночную рубашку, забрался в койку и полностью прикрутил газовую лампу, под светом которой он писал.

Толчки и раскачивание вагона, а также тонкий матрас практически его не беспокоили. Он к ним привык, он знавал условия еще хуже этих. Когда он, будучи избранным Президентом, ехал из Иллинойса в Вашингтон, пульмановские вагоны еще не были изобретены. Так он и пропутешествовал всю дорогу, сидя на жестком сидении, а потом, когда избиратели четыре года спустя выпроводили его из Белого дома за то, что он оказался не в состоянии сохранить единый Союз, он ехал назад, в Иллинойс, точно так же. «Вот уж меня тогда прокатили», - подумал он и грустно рассмеялся. Он заворочался, пытаясь найти более удобное положение. Все было бы ничего, если бы одна пружина не впилась ему в поясницу, а другая – в плечо. Все, как в жизни: если в одном выигрываешь, то обязательно проиграешь в другом.

Он снова заворочался. Вот – так было лучше. За эти шестнадцать лет после неудачи с переизбранием он накопил богатый опыт железнодорожных поездок.

- Как только у тебя просыпается вкус к политике, - прошептал он в темноте, - все остальное уже неинтересно.

Он думал, что он спокойно вернется в карьере адвоката, которую он оставил, когда въехал в Белый дом. И сначала ему это вроде бы удавалось. Но та страсть к борьбе на высочайшем уровне, которую он приобрел в Вашингтоне, его не покидала никогда. И эту его страсть не могли уже удовлетворить никакие адвокатские резюме и ходатайства.

Он зевнул и затем лицо его исказила гримаса.

То, как демократы заигрывали с Конфедерацией Южных Штатов, также его раздражало. Поэтому-то он и начал выступать с речами по всей стране, делая все от него зависящее, чтобы, чтобы заставить людей увидеть то, что если даже война и были проиграна, то борьба продолжалась.