На баке было написано «соук».

— Какой это сок? — удивился я. — Не березовый ли?

Тут такой крепкий и обжигающий запах ударил мне в нос, что глаза над ним выпучились и надулись как воздушные шары.

Нет, это был не сок, а дезинфекционная жидкость, в которую после каждого кормления погружались кормушки.

Таков был один из способов борьбы с распространением возможной заразы.

— Помой кормушки и поставь башенкой.

— Зачем башенкой?

— Затем, что места на столе мало.

Я послушно вымыл кормушки и возвел на столе сооружение, которое походило на Сухареву башню.

Работал я осторожно, стараясь, чтобы башня вдруг не расползлась и не осела. Водрузив последнюю кормушку, я отступил, придирчиво осматривая сооружение.

Вдруг я понял, что в помещении стоит тишина.

Служители, бросив работу, глядели на мою Сухареву башню. И на нее действительно стоило посмотреть!

— Мама дорогая! — сказал кто-то.

И в ту же секунду кухня снова наполнилась гулом. Застучали ножи, загремели ведра, наполняемые овощами.

— Картошку обдираешь? — спросила Эуленетт.

И снова, видимо, от удивления, я ответил удивительными словами:

— У мастера в руке и топор поет!..

В ту же секунду передо мной возникла кастрюля, наполненная вареной холодной картошкой. Была та шишковата и сера, точь-в-точь как у нас. Я почему-то этому удивился.

Но, ведь, картошка — она и в Африке не тыква.

Я взял корнеплод в руки, и вдруг он выскользнул из шкуры и, совершенно белый от страха, ухнул в кастрюлю.

— Классно обдирает! — сказал парень по имени Доминик. И показал мне большой палец, облепленный луковой шелухой. — Во!

Смутившись, я взял следующую картошку, и она тоже вылетела из кожуры, как белое ядро.

Дело пошло быстро. Только от последней картофелины шкура никак не отделялась. Ее держали зеленые усы побегов, которые почему-то называют «глазками». И глазков этих было не два, а гораздо больше.

Эуленетт внимательно поглядела на ободранную картошку и сказала:

— Уэлл дан! — что можно перевести так: «Клево сбацал!»

— Правда? — обрадовался я и принялся шинковать салат, превращая твердые стебли и листья в зеленые лохмотья.

Но радовался я недолго. Как только Эуленетт отошла, Мриген придвинулся ко мне и, совершенно не глядя в мою сторону, сказал:

— Ты не очень радуйся, они тут «уелл дан» по любому поводу говорят. Огурцы порезал — «уелл дан», ведро на мусорку отнес «уелл дан». А сложно ли отнести ведро на мусорку?

Тут я, конечно, радоваться перестал и даже немного огорчаться начал.

Хорошо, когда тебя хвалят, но — если не все время. Без критики не увидишь перспективы для роста.

Это сейчас у них все «уелл дан», а правду они потом напишут, когда начнут характеристику сочинять.

В этот момент вернулась Эуленетт с хлебом в руках.

— Знаете, — сказал я, — без критики не видно перспектив для роста. Поэтому вы, если что не так, как-нибудь на это намекните. Говорите «уелл дан», а сами подмигивайте или знак какой-нибудь рукой делайте.

— Ладно, — сказала Эуленетт. — Вот, хлеб нарежь.

— Как нарезать? Ломтями или квадратиками? Могу треугольниками.

— Кубиками. Лемурам кубики есть удобнее всего, треугольники у них из лап выпадают.

— Понял, — ответил я. — Андерстенд.

А потом смотрю, хлеб-то — батон.