— Э, в том-то и дело, что большие, — сказал Торадзе. — Были б маленькие — подняла волна, опустила волна, а так смотри: две волны поднимают судно, оно речное, слабое — крак! цхе! — пополам… Ты посмотри, как у нас палуба ходит…

Капитан огорченно замолчал, глядя в бинокль. Но натура у него была южная — не прошло и пяти минут, как он заговорил снова:

— Ой, посмотри, как эти пассажирские набок кладет. У них осадка маленькая, метр двадцать, а парусность большая, высокие они, вот их и кладет. Ой как кладет!..

Потом, в Ростове, капитан такого двухпалубного «Вилюя» рассказывал мне, как им досталось в Азовском море. Сперва у них укачалась повариха, и они остались без обеда, потом по всем салонам разболтались многочисленные предметы роскоши и посдвигалась с мест мебель. А в довершение всех бед стал ездить по салону огромный черный рояль.

— Вот тут-то и началась вся самодеятельность, — рассказывал капитан. — В конце концов мы, конечно, изловили этот рояль и загнали его в угол. Потом мы его стреножили, завернули в ковры, снова привязали, ну и он, конечно, затих…

А через месяц-два этот самый «Вилюй» уже возил отдыхающих не то по Волге, не то по Каме, и теплым летним вечером какой-нибудь мечтательной пассажирке, отстукивавшей в салоне «Времена года», и ее терпеливым слушателям, наверно, и в голову не могло прийти, что совсем недавно этот достопочтенный рояль носился по салону, как дикий зверь, вырываясь из рук у молодых матросов, боцмана, мотористов и пожилого капитана…

В общем Азовское море нас прихватило, но оставалось всего несколько часов ходу. Караван пошел переменными курсами, обманывая зыбь: сперва под косу Ельнина, потом резко на норд, на Жданов. Ночью мы вошли в Донской канал в общем-то целыми и невредимыми. Но я уже получил некоторое, пока, впрочем, незначительное представление о морском перегоне. Первый этап перегона закончился благополучно: помогли умение перегонщиков, хорошее обеспечение с моря и с суши, терпение и немножко удачи, без этого не пройти.

Под утро, на третьи сутки, мы пришли в Ростов-на-Дону.

Над моей койкой еще висит старательно переписанный рукой старпома перечень «Обязанностей матроса по тревоге», но на «Табынск» уже пришли его настоящие хозяева — речники из Камского пароходства: больше морей не будет, и тут они сами доведут до дому свои самоходки. Однако перегон далеко еще не закончен. В каюте моего друга радиста Кузьмы моложавый и седой начальник кадров Кравченко снова раскинул свой бивак. С утра до вечера у каюты толкутся моряки, тут формируют команды для Севера. Кравченко, похоже, помнит всех. Взглянув на вошедшего, он быстро предлагает: «Красноярск. Оттуда самоходки идут на Лену». Моряк чешет в затылке: поди ж ты сообрази сразу — из Ростова да в Красноярск. «А полчасика подумать можно?» — «Думайте». Возвращается моряк к вечеру, чуть под хмельком. «Согласен. Пишите Красноярск». Кравченко усмехается, смотрит на часы. «Думал три с половиной часа. Хорошо. Завтра вылетаете, позаботьтесь о билетах». Моряк идет прощаться с друзьями: еще бы, одних он встретит теперь только в Диксоне, куда должны подойти красноярские самоходки, других — глубокой осенью в Москве, при расчете, третьих — только через год, снова на Юге. Такая уж у перегонщика судьба, жену-то он тоже увидит не раньше осени.

Мы сходим на берег прощаться с ребятами: они возвращаются в Измаил за новыми импортными судами, а я с утра ухожу в Черное море перегонять «ракеты».

Мы поднимаемся по крутому Красноармейскому спуску и выходим на главную улицу Ростова — проспект Энгельса. Когда, нагладившись и начистившись, сходишь на берег, всегда охватывает чувство какой-то легкости и праздничности.