Пока судно стоит у стенки во время шлюзования, особенно тщеславные речники успевают расписаться на бетонных плитах: пишут обычно название судна и дату шлюзования, иногда свою фамилию. Каких здесь только не прочтешь имен и названий — мельчайшие и почти никому не известные речушки и озера, города и электростанции, имена Героев Советского Союза и академиков, композиторов и писателей.

Димка, старпом Алик и стармех Толя читают надписи на стенке и предаются воспоминаниям.

— Аля, эту коробку мы с тобой гнали? А с кем же? Да, да, помню. И композиторов тоже в тот год много шло… А толкачи эти наши, какой же это год? Они еще тогда все под именами были, а теперь — номера…

В общем все нашли на стенке свои суда. Похоже, чуть не весь здешний флот перегнали наши ребята. И даже мы с Митей, настоящие перегонные салаги, отыскали на стенке свой единственный «Табынск».

По записям такого вот каменного судового журнала можно судить и о качестве здешнего речного флота. Ведь наши перегоняли только новые, хорошие речные суда, не какие-нибудь колымаги — «колесники», какие, говорят, еще можно встретить на Севере и на мелких реках.

— Парни, знаете, я что читал, — говорит стармех Толя, — скоро в эти реки прямо из моря суда начнут ходить, специальные суда смешанного плавания для перевозок «река — море». В некоторых странах уже есть такие, а скоро новые системы достроят, зарегулируют реки и у нас тоже будут такие суда… Перегонять их тоже небось нам с вами придется.

Разговор прерывает мощный радиоголос из стеклянной рубки диспетчера шлюза. Мы с Митей бросаемся к швартовам. Сегодня первый день такой тяжелый — пятнадцать шлюзов. Наконец пройден последний. Мы выходим из триумфальных ворот и вдруг оказываемся на широченной глади реки. Сразу подул свежий ветерок, запахло водным простором. Движение здесь точно на шумной столичной улице: бибикают малышки катера, густо ревут буксиры, как двухэтажные троллейбусы, сверкают огнями белые «пассажиры». Это могучая Волга, самая большая река в Европе.

В Волгограде мы бросаем якорь неподалеку от стены, на которой увековечена надпись времен обороны. Надпись эта потрясает величавой простотой:

«Здесь стояли насмерть гвардейцы Родимцева. Выстояв, мы победили смерть».

А неподалеку — страшный памятник войны, руина четвертой мельницы, где был батальонный КП. Наткнувшись на нее по пути в город, мы с Димкой невольно смолкаем и долго стоим, не решаясь ни уйти, ни подойти ближе. Это в Волгограде единственная оставленная в неприкосновенности руина, и она производит впечатление гораздо большее, чем все скульптурные группы и арки Волго-Дона, посвященные минувшей войне. В ней страшное всесилие смерти и напоминание о героизме человека, столь хрупкого и столь уязвимого и все же поправшего эту смерть.

Больше в Волгограде руин нет. Ровные, широкие проспекты бесконечно тянутся вдоль Волги. По архитектуре домов нетрудно установить примерные годы постройки: вот новый и уже чуть устаревший в своей помпезности послевоенный проспект Ленина, дома его грешат излишествами и безвкусицей. А вот размашистые и легкие бульвар Героев и улица Мира, широкая лестница, ведущая к Волге, тоже несколько парадные, но более просторные и уютные.

После непродолжительной стоянки в Волгограде наш рефрижератор СРТ-877 отправляется вверх по Волге. О Волге написаны сотни книг, изданы десятки путеводителей, сотни путевых дневников, тысячи статей.