Ну а пока мы одни, нас никто не подгоняет, и у речных пристаней, где мы решаем встать на стоянку, наш новенький киевской постройки рефрижератор кажется таким большим, красивым и белоснежным, что ребята с чьей-то легкой руки окрестили его «бразильский крейсер». Когда рефрижератор подходит к пристани, берега сразу же оглашаются музыкой: радист Димка Светницкий ставит какую-нибудь любимую судовую пластинку, а у нас их уже собралось великое множество, всяческих — от рентгеновских пленок с песней из «Человека-амфибии», изготовленных какой-то бойкой ростовской «фирмой», до записей Баха и Генделя, купленных в светлую минуту стармехом Толей Хлистуновым. Правда, из-за трансляции Толиной классики у радиста пока еще трения с командой, но Сарасате и Пятая Бетховена уже почти не вызывают нареканий.

Вечерами мы часто все вместе занимаемся английским языком: во-первых, как-то, сидя на палубе теплым весенним вечером, все коллективно порешили, что «язык знать нужно», а во-вторых, почти вся команда должна выполнять какие-то задания по языку в мореходках или институтах. Учатся у нас на судне и второй механик Юрка, и стармех Толя, и матрос Володя Митрошкин, и радист, и старпом, и капитан. Большинство кончает мореходки, радист Дима — Институт связи, а капитан вдобавок к морскому решил получить педагогическое образование. Так что в свободную минуту ребята часто сидят по каютам и занимаются. Но свободных минут в плавании много, а подолгу заниматься умеет у нас только старательный радист Димка; остальные собираются в кают-компании, в штурманской рубке или в нашем излюбленном клубе — на крышке третьего трюма. Здесь мы подолгу «травим», иногда далеко за полночь: здесь можно услышать тысячу невероятных, героических и будничных, а чаще всего смешных историй, рассказанных каждый раз по-новому, в выражениях острых и хлестких, избегаемых изящной словесностью, но от этого не теряющих своего непередаваемого изящества. Здесь каждый— характер, каждый — и сам человек, но у всех есть общее — веселая доброта, пренебрежение к собственности, беспечность, лихость, какой-то внутренний идеализм, внешне прикрываемый скептицизмом людей бывалых. Все это рождено братством общежития, постоянными странствиями, жизнью на воде, опасностями.

Мы снова идем по широкому мирному Дону. Берега у него веселые, зеленые, кудрявые: по берегам— шалаши рыбаков, палатки туристов, костры, лодки. Проходим Цимлянское море, и начинаются шлюзы Волго-Дона. Вместе со здоровенным измаильцем Митей мы стоим на концах — отдаем и принимаем швартовы. Митя тоже в первый раз в плавании. Он ненамного старше наших ребят, но ребята говорят, что он жил еще «при капитализме», то есть в старой Бессарабии, и тем самым они как будто сближают его со стариком Гаврилычем: это подразумевает для них множество вещей, в том числе сугубо практическое воспитание, практицизм.

До сих пор работы у нас было немного, но теперь началась Чапурниковская лестница шлюзов Волго-Донского судоходного канала. Архитектура и в особенности скульптура на шлюзах — арки, здоровенные бронзовые лошади, щиты, пушки, литые гербы, листики, венки — производят впечатление гнетущее, но зато сами шлюзы просторные и удобные: накинул на всплывающую «бочку» швартов — и поплевывай себе, покуда по радио громовой голос диспетчера да капитан с мостика в свой рупор — «матюгальник» не скажут, что делать дальше.