|
Митя тоже в первый раз в экспедиции, до этого он шоферил в Измаиле. И в такие дни, как сегодня, он клянется, что больше его калачом не заманишь на этот проклятый перегон: «Мне ж это надо, Борочка, страшное дело». Зато, когда нам удается быстро пришвартоваться, а дождь вдруг перестает лить, хотя бы ненадолго, Митя весьма ощутимо хлопает меня по спине своей здоровенной лапой и кричит: «Не плачь, мы еще те будем с тобой морякухи, настоящие мариманы!»
Но им конца нет, этим тесным деревянным шлюзам, а на десятом какая-то самоходка вышибла ворота, и получился простой; теперь все эти самоходки и буксирчики с лихтерами и плотами суетятся и норовят пролезть первыми в шлюзовые ворота, потому что у них план, а здесь нет диспетчера, который возвышался бы над всеми в своей стеклянной башне и ставил всех на свои места громовым радиоголосом, как в новых шлюзах у волжских морей. А тут еще какой-то нахальный буксиришко «Байкал» втыкает нам в фальшбот неповоротливую баржу-лихтер, и от этого мы все становимся еще злее: берегли-берегли судно, и вот помяли, а нам еще до Салехарда его гнать. И мы с Митей уже окончательно дошли с непривычки на этой бесконечной швартовке. Но тут вдруг прекращается дождь, и на бревенчатой стенке шлюза какая-то румяная девчонка в большом плаще, огромных брезентовых рукавицах и в сапожках, обтягивающих полные ноги, принимает у нас швартов. Митя сразу оживает: — А что, солнышко, коченька, и много у вас еще этих шлюзов? И правда это, коченька, что тридцать девять штук? Девчонка смеется в ответ на Митин измаильский политес и машет рукой: — Да ну вас. И совсем не тридцать девять, уже десяток под воду пошли, а на их месте два новых построили… Но тут сверху что-то кричит Евгений Семенович, и мы с Митей беремся за дело: «мастер» не в духе, и шутки с ним сейчас плохи. На следующем шлюзе мы начинаем пытать бабку с кринками молока. Она говорит, что и правда тут все скоро затопят, а куда их переселят, она не знает, да это, похоже, и не особенно ее беспокоит. — Затопют, милые, — говорит она, по-вологодски окая. — Море будет, Волго-Балт. Вон начальник-то шлюза, он скажет, он у нас ученый да молодой… Начальник выходит из своей избушки на курьих ножках и охотно рассказывает, что еще год-полтора— и исчезнут под водой все эти древние живописные шлюзы, да и деревушки тоже, а будут новые моря— вот тут, к примеру, Череповецкое море, и будет канал — Волго-Балт с большими современными шлюзами, гидроузлами и даже гидростанциями, и тогда настоящей глубоководной магистралью соединятся пять морей и здесь пойдут настоящие суда, а не только эти, с мелкой осадкой. Оказывается, теперь в Череповце грузы перегружают с озерных судов на другие, с осадкой поменьше, и стоять тут приходится у каждого столба, так что по Мариинке провоз обходится дороже, чем по железной дороге. «Но скоро этому всему конец. Теперь наш Волго-Балт — комсомольская стройка, вот на Ковже увидите», — начальник как-то по-мальчишески серьезничает, и видно, что он, так же как та девушка в сапожках и бабка, ничуть не жалеет, что уйдет под воду эта прибрежная красота. — Вы как матрос учтите, что тут вместо тридцати девяти малых шлюзов будет всего семь больших. — Это же страшное дело! — радостно говорит Митя и хлопает меня по спине. Он так радуется, как будто это не он только что клялся, что в последний раз идет на этот проклятый перегон. За день мы напрыгались на швартовке, и уснуть ночью мне никак не удается. Я поднимаюсь в рубку. Евгений Семенович на вахте, и я пересказываю ему, что сказал начальник про Волго-Балт. Капитан сейчас вроде бы отошел немного, и мы вместе любуемся извилистыми берегами. Небо в ночи призрачно-белесое, и темная кромка лесов, избы, островки, ходовые знаки — все отражается в ночной глади реки, словно вырастает из ее черной глубины и живет сказочной и древней ночной жизнью. |
