|
Еще заразительнее смеялись в противоположном углу у книжного киоска. Здесь собрались моряки самых различных возрастов — от безусых розовощеких юнцов до солидных, седеющих «сорокотов». Одеты все были очень разномастно и довольно небрежно: на одних — те же черные костюмы, что у молодых «пароходчиков», но уже несколько поношенные, на других — какие-то пижонские курточки, на третьих — широкоплечие пиджаки сельского индпошива, на четвертых — синие кители. Кто-то в этой компании рассказывал о Севере, и, прислушавшись к невероятным хитросплетениям рассказа, я подумал сперва, что это импровизация завзятого анекдотиста, но вскоре обнаружил, что речь идет об известных всем присутствующим событиях, потому что слушатели то и дело добавляли пропущенные рассказчиком детали, а иногда называли имена, от одного упоминания которых все начинали смеяться:
— Ну а на Диксоне этого баламута от нас списали. К нам тогда перешел Митя Карояни, да ты ж знаешь Митю… ну этот, боцман, который все говорит «кнехта кнехтою и останется». Мы как раз тогда гнали трехдечные типа «Гастелло». Я понял, что это и есть мои новые друзья, моряки-перегонщики, и подошел ближе. Поначалу я совсем растерялся от разнообразия незнакомых загорелых и обветренных лиц, от обилия имен, от фейерверка шуток, от грубоватых, но выразительных и метких словечек. Ребята рассказали, что суда еще не все пришли «из завода», где их собирали после демонтажа и перегона с верховьев Дуная. — Так что пока позагорай в межрейсовом отпуске, посиди «на биче»… Ну ничего, посмотришь город… А сейчас иди бросай в номере вещи и погребли ужинать в «Голубой Дунай». Так я сходу попал в самую гущу измаильской портовой жизни и был очень рад этому, потому что ведь Измаил — это в первую очередь порт, самый большой советский порт на Дунае. Потом я, конечно, поближе узнал этих добрых, смелых и скромных парней-перегонщиков, но тогда, в первые дни, в Измаиле, в глаза мне бросались прежде всего южная и морская экзотика, широта их натуры, лихость и бесшабашный измаильский шик. Ресторан здесь и на самом деле (на сей раз, пожалуй, с полным правом) носил название, давно уже ставшее в России нарицательным, — «Голубой Дунай». — Между прочим, должен сказать, — добродушно помаргивая, сообщил мне боцман Толя Копытов, — заведение это сооружено исключительно из камыша. Видел, какая там прорва камыша в плавнях. Что хочешь можно из камыша построить. В ресторане было полно моряков. В небольшом зале сидели главным образом «пароходчики», парни из Дунайского пароходства, которые ходят в Вену, а то и дальше; было здесь также немало перегонщиков, поэтому появление нашей компании встретили приветственным гулом. Оказалось, что в этот день в Измаил съехалось сразу много наших. Парни стали хлопать друг друга по спине и наперебой вспоминать, где они в последний раз виделись: «В Архангельске, кажется, на Бокарице? Мы ж в тот квадрат ходили. Нет, нет, на Диксоне. А нет, потом еще раз на Тыртове. Ох и проводочка была…» Грянул джаз. Скрипач встал и запел что-то грустное по-французски: ничего не поделаешь, международный порт. Потом по требованию публики томный-томный, несмотря на здоровый южный загар, певец исполнил боевик сезона — песенку из кинофильма «Человек-амфибия». Моряки уважительно слушали, потом так же уважительно аплодировали, перебрасываясь замечаниями: — Здорово поет чудак! Как там у него, а, Толя?.. «Лучше лежать на дне»… А потом мы вышли на улицу и пошли не спеша мимо сквера, мимо изящного белого Покровского собора с часами — точь-в-точь Казанский собор на Невском, только поменьше, мимо кинотеатра «Победа». На проспекте Суворова шумел вечерний люд. |
