— Да что вы, — чуть не плачет старший механик, — это же так здорово: «Тра-та-та-там…» Сила!

— Вообще надоела мне ваша музыка, — говорит капитан. — Дали бы футбол послушать.

Впрочем, когда на судно приходят гости, он и сам тащит их в радиорубку. А гостей теперь много. В Беломорске нас догоняют пассажирские «омики» — «озерные москвичи», удобные и надежные теплоходики московской постройки. По беломорским мосточкам гордо ходят молодые парни с шикарными бородами, какие чаще всего отпускают практиканты и студенты. Так и есть: ребята из МГУ и МВТУ пошли матросами в поисках северных пейзажей, жизненного опыта и летнего заработка. Можно не сомневаться, что они все это получат. А пока они драют палубу, моют переборки, стоят вахту. Я часто думаю, а почему мы почти никогда не нанимались матросами, рабочими в экспедиции или еще кем в годы моего студенчества — в конце сороковых — начале пятидесятых, и вспоминаю, что как-то у моих друзей тогда не особенно в чести был подобный труд и даже мысль о нем нечасто приходила в голову. И происходило это вовсе не от обеспеченности, а от причуд тогдашнего воспитания; помнится, тогда было даже модно со страхом писать в путевых заметках об американских студентах, которые работают летом матросами, официантами или чернорабочими. Теперь, мне кажется, многое изменилось у парней и девочек — и отношение к труду, и отношение к личному заработку.

День солнечный, но прохладный. Поеживаясь от холода даже в телогрейках, мы с капитаном бредем вдоль канала, и навстречу нам попадаются пионеры, которые вместе с вожатым идут купаться: что же им терять солнечный денек в разгар коротенького северного лета, которое когда-то называли и не летом вовсе, а меженью.

До постройки канала древний Беломорск назывался Сороками — говорят, из-за сорока островов и проток, на которые дробится бурный порожистый Выг при впадении в Белое море. Мы с капитаном подходим к последнему шлюзу. Море совсем близко.

Ага, я торжествую: привалившись к стенке шлюза, отогревается на солнышке группа московских туристов. Туристы петляют по Северу, мерзнут и мокнут, добираясь до Соловков, бродят между Кижами и Кемью, Каргополем и Кандалакшей, небритые, в закарпатских шляпах со значками, в беретах или шерстяных шапочках с помпонами, искатели нехоженых земель и северной русской красоты. Разговорившись с ними, мы сразу находим общих московских знакомых и общие северные впечатления. Туристы удивили Евгения Семеновича — и тем, что бродят на холоде, под дождем, где-то в самых глухих северных уголках, и тем, что так просты, и веселы, и неприхотливы.

— Простые ребята, — говорил он мне потом. — Неужто это и впрямь архитекторы, историки, инженеры?

В Беломорске мы надолго застряли у последнего девятнадцатого шлюза ББК: из-за строгостей Морского регистра и штормового предупреждения нас не выпускали в море. И тогда я получил от капитана разрешение съездить во время стоянки на Соловки.

Там, на знаменитых Соловецких островах, был некогда всемогущий монастырь, хозяин здешнего берега, а потом твердыня староверчества и раскола, хранитель «старых книг» и «старой веры», мятежный монастырь, противопоставивший в XVII веке реформе Никона и крепостному гнету Москвы бесстрашную восьмилетнюю оборону — «соловецкое сидение». Впрочем, поколение моего капитана наслышано совсем про другие «сидения» на Соловках.

— Сгоняй, — сказал мне Евгений Семенович, — только быстро: одна нога здесь, другая там. Я б и сам с тобой съездил. Что там за Соловки такие?..

И тут я увидел, что так оно и есть, как я поначалу подумал: ему и самому все очень любопытно, нашему капитану.

В то же утро я добрался на поезде до Кеми, старинного русского города у впадения в Белое море порожистой речки Кеми.